сама по себе философия  и истина мало кого  интересуют. Кружковой отсебятине
г. Богданова  всегда отдадут предпочтение перед замечательным и оригинальным
русским   философом  Лопатиным[3].  Философия   Лопатина  требует
серьезной  умственной  работы, и  из  нее  не вытекает  никаких  программных
лозунгов,   а   к   философии  Богданова   можно   отнестись   исключительно
эмоционально,  и  она  вся укладывается в  пятикопеечную брошюру.  В русской
интеллигенции    рационализм    сознания    сочетался    с    исключительной
эмоциональностью и с[о] слабостью самоценной умственной жизни.
     И  к  философии,  как  и  к  другим  сферам жизни,  у  нас  преобладало
демагогическое  отношение:  споры философских направлений  в интеллигентских
кружках   носили   демагогический  характер   и  сопровождались  недостойным
поглядыванием  по  сторонам с  целью  узнать,  кому  что  понравится и каким
инстинктам  что   соответствует.  Эта  демагогия  деморализует   душу  нашей
интеллигенции и создает  тяжелую  атмосферу. Развивается моральная трусость,
угасает  любовь  к  истине  и  дерзновение  мысли. Заложенная в душе русской
интеллигенции жажда справедливости на земле, священная в своей основе жажда,
искажается. Моральный пафос вырождается в  мономанию. "Классовые" объяснения
разных идеологий и  философских учений  превращаются у марксистов в какую-то
болезненную навязчивую идею.  И эта мономания заразила у нас  большую  часть
"левых". Деление философии на "пролетарскую" и  "буржуазную",  на "левую"  и
"правую", утверждение двух истин, полезной  и  вредной, -- все это  признаки
умственного,  нравственного  и общекультурного  декаданса. Путь этот ведет к
разложению  общеобязательного  универсального  сознания, с  которым  связано
достоинство человечества и рост его культуры.
     Русская   история  создала  интеллигенцию  с  таким  душевным  укладом,
которому противен был объективизм и универсализм, при котором не  могло быть
настоящей любви к объективной, вселенской  истине  и ценности. К объективным
идеям, к универсальным нормам русская интеллигенция  относилась недоверчиво,
так  как  предполагала,  что  подобные  идеи  и  нормы помешают  бороться  с
самодержавием  и служить "народу", благо которого  ставилось выше вселенской
истины и добра. Это роковое  свойство русской интеллигенции, выработанное ее
печальной историей, свойство, за которое должна ответить и наша историческая
власть, калечившая  русскую  жизнь и роковым образом толкавшая интеллигенцию
исключительно на борьбу против политического и экономического гнета, привело
к тому, что в сознании русской интеллигенции европейские философские  учения
воспринимались   в   искаженном   виде,   приспособлялись   к   специфически
интеллигентским  интересам,  а  значительнейшие  явления  философской  мысли
совсем  игнорировались. Искажен и к домашним условиям приспособлен был у нас
и научный  позитивизм,  и  экономический материализм, и  эмпириокритицизм, и
неокантианство, и ницшеанство.
     Научный   позитивизм   был  воспринят  русской  интеллигенцией   совсем
превратно, совсем ненаучно и играй совсем не ту роль, что в Западной Европе.
К "науке" и "научности" наша  интеллигенция относилась с  почтением и даже с
идолопоклонством,  но под наукой понимала особый материалистический  догмат,
под  научностью  особую веру,  и  всегда  догмат и  веру,  изобличающую  зло
самодержавия, ложь буржуазного мира, веру,  спасающую народ или пролетариат.
Научный позитивизм, как  и все западное, был воспринят в самой крайней форме
и превращен не  только  в  примитивную метафизику,  но  и  в особую религию,
заменяющую все прежние религии. А сама наука  и научный  дух не привились  у
нас,  были восприняты  не широкими массами интеллигенции, а лишь  немногими.
Ученые никогда не пользовались у нас особенным  уважением и популярностью, и
если они были политическими индифферентистами, то сама наука их считалась не
настоящей. Интеллигентная молодежь начинала обучаться науке по  Писареву, по
Михайловскому,  по   Бельтову,  по  своим  домашним,  кряковым  "ученым"   и
"мыслителям".  О  настоящих  же ученых многие даже не слыхали. Дух  научного
позитивизма  сам  по  себе  не  прогрессивен  и  не  реакционен,  он  просто
заинтересован в исследовании истины. Мы же под научным духом всегда понимали
политическую   прогрессивность   и  социальный   радикализм.   Дух  научного
позитивизма  сам   по  себе   не  исключает  никакой  метафизики  и  никакой
религиозной  веры, но также  и  не утверждает никакой метафизики  и  никакой
веры[i]  .  Мы  же  под   научным  позитивизмом  всегда  понимали
радикальное отрицание  всякой  метафизики  и всякой  религиозной веры,  или,
точнее,  научный  позитивизм  был  для  нас тождествен  с материалистической
метафизикой  и  социально-революционной  верой.  Ни  один  мистик,  ни  один
верующий  не  может  отрицать  научного  позитивизма  и  науки. Между  самой
мистической  религией  и  самой  позитивной  наукой  не  может  существовать
никакого  антагонизма,  так  как сферы  их  компетенции  совершенно  разные.
Религиозное и метафизическое сознание, действительно отрицает единственность
науки и  верховенство научного, познания в духовной жизни, но сама-то  наука
может лишь выиграть от  такого ограничения ее области. Объективные и научные
элементы  позитивизма  были  нами  плохо восприняты, но  тем страстнее, были
восприняты  те  элементы  позитивизма,  которые, превращали  его  в веру,  в
окончательное миропонимание. Привлекательной для русской интеллигенции была,
не   объективность   позитивизма,  а   его   субъективность   обоготворявшая
человечество. В  70-е годы позитивизм, был превращен Лавровым и Михайловским
в "субъективную социологию", которая стала доморощенной кружковой философией
русской  интеллигенции.  Вл. Соловьев  очень  остроумно сказал,  что русская
интеллигенция  всегда мыслит  странным  силлогизмом:  человек  произошел  от
обезьяны, следовательно, мы  должны любить  друг друга. И научный позитивизм
был  воспринято  русской   интеллигенцией   исключительно   в  смысле  этого
силлогизма.  Научный  позитивизм  был лишь орудием для  утверждения  царства
социальной   справедливости   и    для    окончательного   истребления   тех
метафизические   и   религиозных  идей,  на   которых,   по   догматическому
предположению интеллигенции, покоится царство зла. Чичерин[4] был
гораздо более ученым человеком и в научно-объективном смысле гораздо большим
позитивистом,     чем    Михайловский,    что    не    мешало    ему    быть
метафизиком-идеалистом  и даже верующим христианином. Но наука Чичерина была
эмоционально далека и  противна русской интеллигенции, а наука Михайловского
была близка и мила. Нужно, наконец, признать,  что "буржуазная" наука и есть
именно  настоящая,   объективная  наука,   "субъективная"   же  наука  наших
народников и "классовая" наука наших марксистов имеют больше общего с особой
формой  веры,  чем с  наукой. Верность  вышесказанного  подтверждается  всей
историей  наших интеллигентских  идеологий: и  материализмом 60-х  годов,  и
субъективной  социологией 70-х  и  экономическим  материализмом  на  русской
почве.
     Экономический материализм был так  же  неверно  воспринят  и  подвергся
таким  же искажениям на  русской  почве,  как  и  научный позитивизм вообще.
Экономический материализм  есть  учение  по  Преимуществу  Объективное,  оно
ставите центре социальной жизни общества объективное начало  производства, а
не субъективное начало распределения. Учение это видит сущность человеческой