благодаря    широко    разливающейся   в   массах    популярной    философии
просветительства  и  застывает в холоде  мещанства,  но в  истории  культуры
просветительство  никогда не  играло  и не играет  исключительной  или  даже
господствующей роли; Дерево  европейской культуры и до сих пор, даже незримо
для  глаз,  питается  духовными  соками  старых  религиозных  корней.  Этими
корнями,  этим   здоровым  историческим   консерватизмом  и   поддерживается
прочность этого дерева, хотя  в той мере, в какой просветительство проникает
в  корни и ствол,  и оно тоже начинает чахнуть и  загнивать. Поэтому  нельзя
считать  западноевропейскую  цивилизацию  безрелигиозной  в ее  исторической
основе, хотя она, действительно, и становится все более таковой  в  сознании
последних  поколений.  Наша  интеллигенция  в  своем  западничестве не пошла
дальше внешнего усвоения новейших политических  и  социальных  идей  Запада,
причем приняла их  в связи с наиболее крайними  и резкими  формами философии
просветительства.  В этом  отборе,  который произвела сама интеллигенция,  в
сущности, даже и не повинная западная цивилизация в ее органическом целом. В
перспективе ее  истории  для  русского интеллигента исчезает совершенно роль
"мрачной"  эпохи  средневековья, всей  реформационной эпохи с  ее  огромными
духовными  приобретениями,  все развитие научной и философской мысли  помимо
крайнего  просветительства.  Вначале   было  варварство,  а  затем  воссияла
цивилизация, т.  е. просветительство, материализм, атеизм, социализм, -- вот
несложная  философия истории среднего  русского  интеллигентства. Поэтому  в
борьбе за русскую  культуру надо  бороться,  между прочим,  даже и За  более
углубленное, исторически сознательное западничество.
     Отчего же  так случилось, что наша интеллигенция  усвоила  себе с такою
легкостью  именно догматы  просветительства?  Для этого может  быть  указано
много исторических причин, но в известной степени отбор этот был и свободным
делом самой  интеллигенции,  за  которое она постольку и  ответственна перед
родиной и историей.
     Во всяком  случае, благодаря этому разрывается связь  времен  в русском
просвещении, и этим разрывом Духовно больна наша родина.

     III

     Отбрасывая  христианство  и устанавливаемые  им нормы жизни,  вместе  с
атеизмом или, лучше оказать, вместо атеизма наша  интеллигенция воспринимает
догматы религии  человекобожества, в каком-либо  из  вариантов, выработанных
западно-европейским  просветительством,  переходит  в  идолопоклонство  этой
религии. Основным догматом, свойственным всем ее вариантам, является вера  в
естественное совершенство  человека,  в бесконечный прогресс, осуществляемый
силами человека, но, вместе с  тем, механическое его понимание. Так как  все
зло объясняется внешним неустройством человеческого  общежития и потому  нет
ни личной  вины,  ни  личной  ответственности, то вся  задача  общественного
устроения  заключается  в  преодолении  этих  внешних  неустройств, конечно,
внешними  же реформами. Отрицая  Провидение и  какой-либо изначальный  план,
осуществляющийся в истории, человек ставит себя здесь на  место Провидения и
в  себе  видит  своего  спасителя. Этой  самооценке  не препятствует  и явно
противоречащее  ей  механическое, иногда  грубо материалистическое понимание
исторического процесса, которое сводит его к деятельности стихийных сил (как
в   экономическом  материализме);  человек  остается  все-таки  единственным
разумным,  сознательным  агентом,   своим  собственным  провидением.   Такое
настроение  на Западе, где оно явилось  уже в  эпоху  культурного  расцвета,
почувствованной мощи человека,  психологически окрашено чувством культурного
самодовольства  разбогатевшего  буржуа.  Хотя  для  религиозной  оценки  это
самообожествление европейского  мещанства -- одинаково как в социализме, так
и индивидуализме -- представляется отвратительным самодовольством и духовным
хищением,    временным   притуплением   сознания,    но   на   Западе    это
человекобожество, имевшее  свой Sturm  und Drang[24],  давно  уже
стало  (никто, впрочем,  не скажет, надолго  ли)  ручным и спокойным, как  и
европейский социализм. Во всяком случае, оно бессильно пока  расшатать (хотя
с медленной неуклонностью и делает это) трудовые устои европейской культуры,
духовное  здоровье европейских  народов.  Вековая  традиция  и  историческая
дисциплина труда практически еще побеждают разлагающее влияние самообожения.
Иначе в России,  при происшедшем  здесь  разрыве связи исторических  времен.
Религия человекобожества и ее сущность -- самообожение в России были приняты
не только с юношеским пылом, но и с отроческим неведением жизни и своих сил,
получили  почти   горячечные  формы.  Вдохновляясь  ею,  интеллигенция  наша
почувствовала себя  призванной сыграть  роль  Провидения  относительно своей
родины.  Она сознавала себя  единственной носительницей света и  европейской
образованности  в  этой  стране,  где   все,  казалось  ей,   было  охвачено
непроглядной тьмой, все было столь варварским и ей чуждым. Она признала себя
духовным ее опекуном и решила ее спасти, как понимала и как умела.
     Интеллигенция  стала по  отношению к русской истории и современности  в
позицию героического вызова и героической борьбы, опираясь при этом  на свою
самооценку. Героизм  -- вот то слово, которое  выражает,  по  моему  мнению,
основную сущность интеллигентского  мировоззрения  и идеала, притом  героизм
самообожения. Вся экономия ее душевных сил основана на этом самочувствии.
     Изолированное  положение  интеллигента  в стране,  его оторванность  от
почвы,   суровая   историческая  среда,   отсутствие   серьезных   знаний  и
исторического  опыта,  все  это  взвинчивало   психологию  этого   героизма.
Интеллигент, особенно временами, впадал в состояние  героического экстаза, с
явно  истерическим оттенком. Россия  должна быть  спасена,  и спасителем  ее
может и должна явиться интеллигенция вообще  и  даже  имярек  в частности, и
помимо его нет спасителя и нет опасения. Ничто так не  утверждает психологии
героизма, как  внешние  преследования,  гонения,  борьба  с  ее перипетиями,
опасность и даже погибель. И -- мы знаем -- русская история не  скупилась на
это,  русская  интеллигенция  развивалась и росла  в  атмосфере непрерывного
мученичества,  и нельзя не  преклониться  перед  святыней страданий  русской
интеллигенции.  Но и  преклонение перед этими, страданиями в  их  необъятном
прошлом и тяжелом настоящем, перед этим  "крестом" вольным или невольным, не
заставит молчать о том, что все-таки остается истиной, о чем  нельзя молчать
хотя бы во имя пиетета перед мартирологом интеллигенции.
     Итак,  страдания  и гонения больше всего  канонизируют героя  и  в  его
собственных  глазах,  и  для  окружающих.  И  так как,  вследствие печальных
особенностей  русской жизни, такая участь постигает  его нередко уже  в юном
возрасте, то  и  самосознание это: тоже появляется рано, и дальнейшая  жизнь
тогда  является лишь последовательным развитием  в  принятом  направлении. В
литературе  и  из  собственных  наблюдений  каждый  без  труда найдет  много
примеров тому, как,  с одной  стороны полицейский режим калечит людей, лишая
их возможности  полезного труда,  и  как, с  другой стороны,  он содействует
выработке  особого духовного  аристократизма,  так  сказать,  патентованного