освобождение  от  фальшивого самочувствия  непризванного  спасителя  мира  и
неизбежно связанной с  ним гордости  оздоровляет душу, наполняя  ее чувством
здорового христианского смирения. К этому духовному  самоотречению, к жертве
своим  гордым интеллигентским "я" во имя высшей святыни призывал Достоевский
русскую  интеллигенцию в своей пушкинской речи: "Смирись, гордый  человек, и
прежде всего сломи  свою  гордость...  Победишь себя,  усмиришь  себя,  -- и
станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и  начнешь великое дело и
других  свободными  сделаешь,   и   узришь  счастье,  ибо  наполнится  жизнь
твоя..."[xii]
     Нет слова более  непопулярного  в интеллигентской  среде, чем смирение,
мало  найдется  понятий,  которые  подвергались  бы большему  непониманию  и
извращению,  о  которые  так  легко  могла  бы точить  зубы  интеллигентская
демагогия,  и это,  пожалуй, лучше всего свидетельствует о духовной  природе
интеллигенции,  изобличает   ее  горделивый,  опирающийся   на  самообожение
героизм. В то же время смирение есть, по единогласному свидетельству Церкви,
первая и основная христианская добродетель,  но даже и  вне христианства оно
есть  качество весьма ценное, свидетельствующее, во всяком случае, о высоком
уровне  духовного  развития.  Легко  понять  и  интеллигенту, что, например,
настоящий ученый, по  мере углубления и расширения своих знаний, лишь острее
чувствует  бездну своего незнания, так что  успехи знания сопровождаются для
него увеличивающимся  пониманием  своего незнания,  ростом интеллектуального
смирения, как  это  и подтверждают  биографии великих  ученых.  И  наоборот,
самоуверенное  самодовольство или надежда достигнуть своими  силами  полного
удовлетворяющего знания есть верный и непременный симптом научной незрелости
или просто молодости.
     То   же   чувство   глубокой  неудовлетворенности  своим   творчеством,
несоответствие его идеалам  красоты, задачам искусства отличает и настоящего
художника, для  которого труд его неизбежно становится мукой, хотя  в нем он
только и находит  свою жизнь.  Без этого чувства вечной  неудовлетворенности
своими  творениями,  которое  можно  назвать смирением перед  красотой,  нет
истинного художника.
     То же  чувство  ограниченности  индивидуальных  сил пред расширяющимися
задачами охватывает  и философского мыслителя, и государственного деятеля, и
социального политика и т. д.
     Но  если естественность  и  необходимость  смирения сравнительно  легко
понять в этих частных областях человеческой  деятельности, то  почему же так
трудно  оказывается это  относительно  центральной области  духовной  жизни,
именно  -- нравственно-религиозной самопроверки? Здесь-то  и  обнаруживается
решающее значение  того  или  иного высшего критерия,  идеала для  личности:
дается  ли  этот  критерий  самопроверки  образом  совершенной  Божественной
личности, воплотившейся во Христе, или же  самообожествившимся  человеком  в
той   или  иной  его  земной  ограниченной  оболочке  (человечество,  народ,
пролетариат, сверхчеловек),  т. е. в конце концов  своим же собственным "я",
но ставшим пред  самим  собой в героическую позу. Изощряющийся духовный взор
подвижника в  ограниченном, искаженном грехом  и страстями человеке и прежде
всего в себе самом открывает все новые несовершенства, чувство расстояния от
идеала   увеличивается,  другими  словами,  нравственное  развитие  личности
сопровождается увеличивающимся сознанием своих  несовершенств,  или,  что то
же, выражается в  смирении перед Богом и в "хождении  пред Богом" (как это и
разъясняется  постоянно  в  церковной,  святоотеческой  литературе).  И  эта
разница между героической и христианской самооценкой проникает во все изгибы
души, во все ее самочувствие.
     Вследствие отсутствия  идеала  личности (точнее, его извращения),  все,
что  касается  религиозной  культуры  личности,  ее  выработки,  дисциплины,
неизбежно остается у интеллигенции в полной запущенности.  У нее отсутствуют
те абсолютные нормы  и  ценности,  которые  для  этой культуры  необходимы и
даются только в религии. И прежде всего, отсутствует понятие греха и чувство
греха,  настолько,  что слово  грех  звучит для интеллигентского  уха так же
почти дико и чуждо, как смирение. Вся  сила  греха, мучительная его тяжесть,
всесторонность  и  глубина его влияния  на всю человеческую жизнь, словом --
вся трагедия греховного  состояния человека,  исход из которой в  предвечном
плане Божием могла  дать только  Голгофа, все это остается вне поля сознания
интеллигенции,  находящейся  как бы в религиозном детстве, не выше греха, но
ниже   его  сознания.   Она  уверовала,   вместе   с   Руссо   и   со   всем
просветительством,  что  естественный  человек  добр по природе своей  и что
учение  о  первородном  грехе  и  коренной  порче человеческой  природы есть
суеверный  миф, который не  имеет  ничего  соответствующего  в  нравственном
опыте.  Поэтому вообще никакой  особой  заботы о  культуре личности (о столь
презренном  "самоусовершенствовании") быть  не  может  и  не  должно, а  вся
энергия  должна быть  целиком  расходуема  на  борьбу  за  улучшение  среды.
Объявляя личность всецело ее  продуктом, этой же самой личности предлагают и
улучшать  эту среду,  подобно  барону  Мюнхгаузену, вытаскивающему  себя  из
болота за волосы.
     Этим отсутствием  чувства  греха и хотя бы некоторой робости перед  ним
объясняются  многие черты душевного и жизненного  уклада интеллигенции и  --
увы!  --  многие печальные  стороны и события  нашей революции,  а  равно  и
наступившего  после  нее духовного маразма.  Многими пикантными кушаньями со
стола западной  цивилизаций кормила и кормит себя наша интеллигенция, вконец
расстраивая свой и без  того  испорченный желудок;  не пора  ли вспомнить  о
простой,  Грубой,  но  безусловно  здоровой  и  питательной  пище, о  старом
Моисеевом десятисловии[28], а затем дойти и до Нового Завета!..
     Героический  максимализм  целиком  проецируется   вовне,  в  достижении
внешних целей; относительно личной жизни,  вне героического акта  и всего  с
ним  связанного,  он оказывается минимализмом, т. е. просто оставляет ее вне
своего  внимания.  Отсюда  и  проистекает  непригодность  его  для выработки
устойчивой,  дисциплинированной,  работоспособной  личности,  держащейся  на
своих ногах, а не на  волне общественной истерики,  которая затем  сменяется
упадком. Весь тип  интеллигенции определяется этим сочетанием минимализма  и
максимализма, при котором  максимальные  притязания  могут выставляться  при
минимальной подготовке личности как в области науки, так и жизненного опыта,
и   самодисциплины,  что  так   рельефно  выражается  в  противоестественной
гегемонии учащейся молодежи, в нашей духовной педократии.
     Иначе воспринимается  мир христианским подвижничеством. Я не буду много
останавливаться  на   выяснении  того,   что   является  целью  мирового   и
исторического развития  в  атеистической  и  христианской вере: в первой  --
счастье последних поколений, торжествующих на костях  и крови своих предков,
однако в свою очередь тоже подлежащих неумолимому року смерти (не говоря уже
о  возможности   стихийных  бедствий),  во  второй  --   вера  во   всеобщее
воскресение, новую землю и новое небо, когда "будет Бог все во всем".
     Очевидно, никакой позитивно-атеистический максимализм в своей вере даже