русской интеллигенции  имеются черты  религиозности,  иногда  приближающиеся
даже  к христианской. Свойства эти воспитывались,  прежде всего, ее внешними
историческими    судьбами:    с   одной   стороны   --    правительственными
преследованиями,   создававшими   в   ней   самочувствие   мученичества    и
исповедничества,  с  другой   --  насильственной  оторванностью  от   жизни,
развивавшей   мечтательность,   иногда   прекраснодушие,   утопизм,   вообще
недостаточное чувство  действительности.  В связи  с  этим  находится  та ее
черта, что ей остается  психологически чуждым --  хотя, впрочем, может быть,
только пока --  прочно сложившийся "мещанский" уклад  жизни 3ападной Европы,
сего повседневными добродетелями, с его трудовым  интенсивным хозяйством, но
и  с  его бескрылостью,  ограниченностью.  Классическое выражение  духовного
столкновения русского  интеллигента  с  европейским  мещанством  мы имеем  в
сочинениях Герцена[vi] . Сродные настроения не раз выражались и в
новейшей   русской  литературе.  Законченность,  прикрепленность   к  земле,
духовная  ползучесть  этого  "быта претит русскому интеллигенту, хотя мы все
знаем, насколько ему надо учиться, по крайней мере технике жизни и труда,  у
западного человека. В свою  очередь,  и западной  буржуазии отвратительна  и
непонятна  эта   бродячая   Русь,  эмигрантская   вольница,  питающаяся  еще
вдохновениями Стеньки Разина и Емельки  Пугачева, хотя бы и переведенными на
современный  революционный  жаргон,  и   в  последние  годы  этот   духовный
антагонизм достиг, по-видимому, наибольшего напряжения.
     Если   мы   попробуем   разложить   эту    "антибуржуазность"   русской
интеллигенции, то она окажется mixtum compositum[21] составленным
из  очень различных элемент тов. Есть здесь и доля наследственного  барства,
свободного в ряде поколений от забот о хлебе насущном и вообще от будничной,
"мещанской" стороны  жизни.  Есть значительная  доза  просто некультурности,
непривычки  к  упорному,  дисциплинированному  труду  и  размеренному укладу
жизни.  Но есть, несомненно,  и  некоторая, впрочем, может быть,  и не столь
большая,  доза бессознательно-религиозного отвращения к духовному мещанству,
к "царству от мира сего", с его успокоенным самодовольством.
     Известная  неотмирность,  эсхатологическая  мечта  о  Граде  Божием,  о
грядущем царстве правды (под разными социалистическими псевдонимами) и затем
стремление к опасению человечества -- если не от греха,  то от страданий  --
составляют, как известно,  неизменные и  отличительные  особенности  русской
интеллигенции.  Боль  от  дисгармонии жизни  и стремление  к  ее преодолению
отличают и наиболее крупных писателей-интеллигентов (Гл. Успенский, Гаршин).
В этом  стремлении к  Грядущему Граду, в сравнении с которым бледнеет земная
действительность,   интеллигенция   сохранила,  быть   может,   в   наиболее
распознаваемой форме  черты  утраченной церковности.  Сколько раз  во второй
Государственной  Думе  в  бурных  речах  атеистического  левого  "блока  мне
слышались --  странно  сказать!  --  отзвуки  психологии православия,  вдруг
обнаруживалось влияние его духовной прививки.
     Вообще,  духовными  навыками,  воспитанными  Церковью, объясняется и не
одна из лучших черт  русской интеллигенции, которые она утрачивает  по  мере
своего удаления  от Церкви, например,  некоторый пуританизм, ригористические
нравы,  своеобразный   аскетизм,  вообще  строгость   личной  жизни;  такие,
например, вожди русской интеллигенции,  как  Добролюбов и  Чернышевский (оба
семинаристы, воспитанные в религиозных семьях духовных лиц), сохраняют почти
нетронутым свой прежний  нравственный облик,  который, однако же, постепенно
утрачивают  их  исторические дети  и  внуки. Христианские черты, воспринятые
иногда помимо ведома  и желания, чрез посредство окружающей среды, из семьи,
от няни, из  духовной  атмосферы,  пропитанной церковностью, просвечивают  в
духовном облике лучших и крупнейших  деятелей русской революции. Ввиду того,
однако,  что  благодаря   этому   лишь  затушевывается  вся   действительная
противоположность  христианского и интеллигентского  душевного уклада, важно
установить, что черты эти имеют наносный, заимствованный, в известном смысле
атавистический характер  и исчезают  по мере ослабления прежних христианских
навыков, при более полном обнаружении интеллигентского типа, проявившегося с
наибольшею силою  в  дни революции и стряхнувшего с  себя  тогда и последние
пережитки христианства.
     Русской интеллигенции, особенно в прежних поколениях, свойственно также
чувство виновности  пред  народом, это  своего рода  "социальное  покаяние",
конечно, не перед  Богом, но перед "народом" или  "пролетариатом".  Хотя эти
чувства "кающегося дворянина"  или  "внеклассового  интеллигента" по  своему
историческому происхождению тоже имеют некоторый социальный привкус барства,
но  и они  накладывают отпечаток особой углубленности  и  страдания  на лицо
интеллигенции. К этому надо еще присоединить ее жертвенность, эту неизменную
готовность на всякие жертвы у  лучших  ее представителей и даже  искание их.
Какова  бы  ни  была  психология  этой  жертвенности,  но  и  она  укрепляет
настроение неотмирности интеллигенции, которое делает ее облик столь чуждым,
мещанству и придает ему черты особой религиозности.
     И тем  не менее, несмотря,  на все это; известно, что нет интеллигенции
более  атеистической,  чем  русская.  Атеизм  есть  общая  вера,  в  которую
крещаются  вступающие  в  лоно церкви  интеллигентски-гуманистической, и  не
только из  образованного  класса, но и из народа. И. так  повелось изначала,
еще  с  духовного  отца  русской  интеллигенции  Белинского.  И  как  всякая
общественная среда вырабатывает свои привычки, свои  особые верования, так и
традиционный атеизм русской  интеллигенции сделался само  собою разумеющеюся
ее особенностью, о которой даже не говорят, как  бы признаком хорошего тона.
Известная образованность,  просвещенность есть в глазах нашей  интеллигенции
синоним  религиозного индифферентизма  и отрицания. Об этом нет споров среди
разных фракций, партий, "направлений", это все их объединяет. Этим пропитана
насквозь,  до  дна,   скудная  интеллигентская  культура,   с  ее  газетами,
журналами, направлениями, программами, нравами, предрассудками, подобно тому
как дыханием окисляется  кровь, распространяющаяся потом по всему организму.
Нет более важного факта в истории русского просвещения, чем этот. И вместе с
тем приходится признать, что русский атеизм  отнюдь не является сознательным
отрицанием, плодом сложной, мучительной и продолжительной работы ума, сердца
и воли, итогом личной жизни. Нет,  он берется чаще всего на веру и сохраняет
эти черты  наивной религиозной веры, только наизнанку, и  это  не изменяется
вследствие того, что он принимает воинствующие, догматические, наукообразные
формы.  Эта вера берет в основу ряд некритических, непроверенных  и  в своей
догматической форме,  конечно, неправильных утверждений,  именно, что  наука
компетентна окончательно разрешить и вопросы религии, и притом  разрешает их
в отрицательном смысле; к этому присоединяется  еще подозрительное отношение
к философии, особенно метафизике, тоже заранее отвергнутой и осужденной.
     Веру эту разделяют  и  ученые,  и  неученые, и старые,  и молодые.  Она
усвояется в  отроческом возрасте, который биографически наступает,  конечно,
для одних ранее, для других позже. В  этом возрасте обыкновенно  легкой даже
естественно воспринимается отрицание религии, тотчас  же заменяемой верою  в