истории в творческом процессе победы над природой, в экономическом созидании
и организации производительных  сил.  Весь социальный строй с присущими  ему
формами   распределительной  справедливости,  все   субъективные  настроения
социальных групп подчинены  этому  объективному производственному началу.  И
нужно  сказать,  что  в объективно-научной стороне марксизма  было  здоровое
зерно,  которое  утверждал  и развивал  самый  культурный  и ученый из наших
марксистов -- П. Б. Струве.  Вообще же экономический материализм  и марксизм
был  у  нас понят  превратно,  был воспринят "субъективно"  и приспособлен к
традиционной  психологии интеллигенции.  Экономический  материализм  утратил
свой  объективный характер на  русской  почве, производственно-созидательный
момент  был   отодвинут  на  второй  план,  и   на  первый   план  выступила
субъективно-классовая сторона социал-демократизма. Марксизм  подвергся у нас
народническому перерождению, экономический  материализм превратился в  новую
форму   "субъективной    социологии".    Русскими    марксистами    овладела
исключительная   любовь  к  равенству  и  исключительная  вера  в   близость
социалистического  конца  и возможность достигнуть этого конца в России чуть
ли не  раньше, чем на Западе. Момент объективной истины окончательно потонул
в моменте субъективном, в "классовой" точке зрения и классовой психологии. В
России философия  экономического материализма  превратилась  исключительно в
"классовый субъективизме,  даже в классовую пролетарскую  мистику.  В  свете
подобной философии  сознание  не могло быть обращено  на объективные условия
развития  России,  а  необходимо  было  поглощено  достижением  отвлеченного
максимума  для  пролетариата,  максимума  с   точки  зрения  интеллигентской
кружковщины, не  желающей  знать  никаких объективных истин. Условия русской
жизни делали невозможным  процветание объективной  общественной  философии и
науки. Философия и наука понимались субъективно-интеллигентски.
     Неокантианство   подверглось  у   нас  меньшему  искажению,   так   как
пользовалось меньшей популярностью и распространением. Но все же был период,
когда  мы  слишком  исключительно  хотели  использовать  неокантианство  для
критического реформирования марксизма и для  нового обоснования  социализма.
Даже объективный  и научный Струве в  первой своей  книге прегрешил  слишком
социологическим   истолкованием  теории  познания   Риля[5],  дал
гносеологизму   Риля    благоприятное    для   экономического   материализма
истолкование.  А  Зиммеля[6]  одно  время  у  нас  считали  почти
марксистом,  хотя с  марксизмом он имеет мало общего. Потом неокантианский и
неофихтеанский  дух  стал  для  нас  орудием  освобождения  от  марксизма  и
позитивизма  и  способом  выражения  назревших  идеалистических  настроений.
Творческих же неокантианских традиций в русской философии не было, настоящая
русская философия шла иным путем,  о котором речь будет ниже. Справедливость
требует признать,  что интерес к Канту, к Фихте[7], к германскому
идеализму  повысил наш философско-культурный  уровень  и послужил  мостом  к
высшим формам философского сознания.
     Несравненно большему искажению подвергся  у нас  эмпириокритицизм.  Эта
отвлеченнейшая  и  утонченнейшая  форма позитивизма,  выросшая  на традициях
немецкого  критицизма,  была  воспринята  чуть  ли  не  как новая  философия
пролетариата, с которой  гг. Богданов, Луначарский и др. признали  возможным
обращаться   по-домашнему,   как  с[о]   своей  собственностью.  Гносеология
Авенариуса  настолько  обща,  формальна  и отвлечен"  на, что не  предрешает
никаких  метафизических   вопросов.  Авенариус  прибег  даже   к   буквенной
символике, чтобы не  связаться  ни  с  какими  онтологическими  положениями.
Авенариус страшно боится  всяких остатков  материализма, спиритуализма и пр.
Биологический материализм так  же для него  неприемлем,  как  и всякая форма
онтологизма.  Кажущийся биологизм  системы  Авенариуса  не должен вводить  в
заблуждение, это чисто формальный и столь всеобщий биологизм, что его мог бы
принять любой  "мистик". Один из самых  умных эмпириокритицистов, Корнелиус,
признал  даже  возможным поместить в числе преднаходимого  божество. Наша же
марксистская  интеллигенция   восприняла   и   истолковала  эмпириокритицизм
Авенариуса  исключительно в  духе  биологического материализма,  так как "то
оказалось  выгодным для  оправдания  материалистического понимания  истории.
Эмпириокритицизм  стал  не  только  философией  социал-демократов,  но  даже
социал-демократов "большевиков".  Бедный  Авенариус  и не  подозревал, что в
споры русских интеллигентов "большевиков" и "меньшевиков"  будет впутано его
невинное и далекое от житейской борьбы  имя. "Критика  чистого  опыта" вдруг
оказалась    чуть    ли    не    "символической    книгой"    революционного
социал-демократического   вероисповедания.  В  широких  кругах  марксистской
интеллигенции  вряд  ли  читали  Авенариуса, так как читать его не  легко, и
многие, вероятно, искренно думают, что Авенариус был умнейшим "большевиком".
В  действительности   же   Авенариус   так   же   мало   имел  отношения   к
социал-демократии,  как и  любой другой немецкий философ, и его философией с
не меньшим успехом могла бы воспользоваться, например, либеральная буржуазия
и  даже  оправдывать Авенариусом  свой  уклон  "вправо".  Главное  же  нужно
сказать, что  если  бы  Авенариус был  так прост, как это представляется гг.
Богданову,  Луначарскому и  др.,  если  бы его философия была  биологическим
материализмом с головным мозгом в центре, то ему не нужно было бы изобретать
разных систем С, освобожденных от всяких предпосылок, и не был бы он признан
умом  сильным,  железно-логическим, как  это теперь приходится признать даже
его  противникам[ii]  . Правда,  эмпириокритические  марксисты не
называют  уже  себя  материалистами,  уступая  материализм   таким  отсталым
"меньшевикам", как Плеханов и др., но сам эмпириокритицизм приобретает у них
окраску материалистическую и метафизическую. Г. Богданов усердно проповедует
примитивную метафизическую отсебятину, всуе поминая имена Авенариуса, Маха и
др. авторитетов,  а г.  Луначарский выдумал даже новую религию пролетариата,
основываясь  на  том  же  Авенариусе. Европейские  философы,  в  большинстве
случаев  отвлеченные и слишком оторванные от жизни, и не  подозревают, какую
роль они играют в наших  кружковых, интеллигентских спорах и ссорах,  и были
бы  очень  изумлены,  если  бы  им  рассказали,  как  их  тяжеловесные  думы
превращаются в легковесные брошюры.
     Но уж совсем печальная  участь постигла у нас Ницше[8]. Этот
одинокий ненавистник всякой  демократии подвергся у нас самой беззастенчивой
демократизации. Ницше был растаскан  по частям, всем пригодился, каждому для
своих домашних целей. Оказалось вдруг, что Ницше, который так и умер, думая,
что он  никому не нужен и одиноким остается на высокой горе, что Ницше очень
нужен  даже для  освежения и оживления  марксизма.  С  одной  стороны у  нас
зашевелились  целые стада  ницшеанцев-индивидуалистов,  а  с  другой стороны
Луначарский  приготовил  винегрет  из Маркса, Авенариуса  и  Ницше,  который
многим пришелся по вкусу, показался пикантным. Бедный Ницше и бедная русская
мысль! Каких, только блюд  не подают  голодной русской интеллигенции, и  все
она приемлет, всем питается, в надежде, что будет побеждено зло самодержавия
и  будет освобожден  народ.  Боюсь,  что  и  самые  метафизические  и  самые
мистические  учения  будут   у  нас  также   приспособлены   для   домашнего