героизма,  у  его  жертв.  Горько  думать,  как  много  отраженного  влияния
полицейского режима в  психологии  русского  интеллигентского  героизма, как
велико было это влияние  не на внешние только судьбы людей, но и на их души,
на  их мировоззрение. Во всяком случае, влияние  западного просветительства,
религии человекобожества  и  самообожения  нашли  в  русских условиях  жизни
неожиданного, но могучего союзника. Если юный интеллигент -- скажем, студент
или  курсистка  --  еще  имеет  сомнение  в  том,  что  он  созрел  уже  для
исторической  миссии спасителя  отечества,  то  признание  этой зрелости  со
стороны  министерства  внутренних  дел  обычно  устраняет  и  эти  сомнения.
Превращение  русского  юноши или вчерашнего обывателя  в тип  героический по
внутренней  работе, требующейся для этого,  есть  несложный, большею  частью
кратковременный процесс усвоения некоторых догматов религии человекобожества
и  quasi[25]-научной  "программы"  какой-либо   партии  и   затем
соответствующая перемена собственного самочувствия, после которой сами собой
вырастают героические котурны. В  дальнейшем развитии страдания,  озлобление
вследствие жестокости властей,  тяжелые  жертвы, потери довершают  выработку
этого типа, которому тогда может  быть свойственно что угодно, только уже не
сомнения в своей миссии.
     Героический  интеллигент  не  довольствуется  поэтому  ролью  скромного
работника  (даже если он и  вынужден ею ограничиваться), его мечта  --  быть
спасителем  человечества или  по  крайней мере  русского  народа.  Для  него
необходим  (конечно, в  мечтаниях)  не  обеспеченный минимум, но героический
максимум.  Максимализм есть  неотъемлемая черта интеллигентского героизма, с
такой  поразительной ясностью обнаружившаяся в годину русской революции. Это
-- не  принадлежность  какой-либо  одной  партии,  нет  --  это  самая  душа
героизма, ибо  герой вообще не мирится на  малом.  Даже  если он и  не видит
возможности сейчас  осуществить этот  максимум  и  никогда ее не  увидит,  в
мыслях он занят только им. Он делает исторический прыжок в своем воображении
и,  мало  интересуясь перепрыгнутым путем, вперяет свой взор лишь  в светлую
точку  на  самом  краю  исторического  горизонта.  Такой  максимализм  имеет
признаки идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает
фанатизм,  глухой к  голосу жизни.  Этим дается ответ и  на тот исторический
вопрос, почему в революции  торжествовали самые  крайние направления, причем
непосредственные,   задачи   момента   определялись   все   максимальнее   и
максимальнее (вплоть до осуществления социальной республики или анархии). От
чего эти более крайние и явно безумные направления становились все сильнее и
сильнее и,  при  общем полевении  нашего  трусливого и пассивного  общества,
легко  подчиняющегося силе, оттесняло собою все более  умеренное (достаточно
вспомнить ненависть к "кадетам" со стороны "левого блока").
     Каждый герой имеет свой способ спасения человечества, должен выработать
свою  для него программу.  Обычно за  таковую принимается одна  из  программ
существующих политических партий или фракций, которые, не различаясь в своих
целях (обычно они основаны на идеалах материалистического социализма  или, в
последнее  время, еще  и  анархизма),  разнятся  в своих путях и  средствах.
Ошибочно   было   бы  думать,  чтобы   эти  программы   политических  партий
психологически  соответствовали   тому,   что   они  представляют   собой  у
большинства парламентских  партий западно-европейского мира; это  есть нечто
гораздо  большее,  это  --  религиозное  credo[26], самовернейший
способ спасения  человечества,  идейный  монолит, который  можно только  или
принять, или отвергнуть. Во имя  веры  в  программу лучшими  представителями
интеллигенции приносятся жертвы жизнью, здоровьем, свободой, счастьем.  Хотя
программы эти обыкновенно объявляются еще и "научными", чем увеличивается их
обаяние, но о степени действительной "научности" их лучше и не говорить,  да
и,  во всяком  случае, наиболее горячие  их  адепты могут быть,  по  степени
своего развития и образованности, плохими судьями в этом вопросе.
     Хотя все чувствуют себя героями, одинаково призванными быть провидением
и спасителями, но они не  сходятся в способах и путях  этого спасения. И так
как  при программных  разногласиях в  действительности  затрагиваются  самые
центральные  струны  души,  то  партийные   раздоры  становятся   совершенно
неустранимыми.  Интеллигенция,  страдающая  "якобинизмом",   стремящаяся   к
"захвату   власти",  к  "диктатуре",  во  имя   опасения  народа,  неизбежно
разбивается  и  распыляется  на   враждующие  между  собою  фракции,  и  это
чувствуется  тем   острее,   чем   выше  поднимается  температура  героизма.
Нетерпимость  и  взаимные  распри  суть   настолько  известные  черты  нашей
партийной   интеллигенции,  что   об  этом  достаточно  лишь   упомянуть.  С
интеллигентским движением происходит нечто вроде  самоотравления. Из  самого
существа героизма вытекает, что он предполагает пассивный объект воздействия
--  спасаемый  народ  или  человечество,  между  тем  герой  --  личный  или
коллективный -- мыслится всегда лишь  в единственном числе. Если же героев и
героических   средств  оказывается  несколько,  то   соперничество  и  рознь
неизбежны,  ибо   невозможно   несколько  "диктатур"  зараз.   Героизм,  как
общераспространенное   мироотношение,   есть   начало  не   собирающее,   но
разъединяющее, он создает не сотрудников, но соперников[vii] .
     Наша  интеллигенция,  поголовно  почти  стремящаяся  к коллективизму, к
возможной   соборности  человеческого   существования,   по  своему   укладу
представляет собою  нечто антисоборное, антиколлективистическое, ибо несет в
себе  разъединяющее  начало  героического  самоутверждения.  Герой  есть  до
некоторой  степени сверхчеловек, становящийся по отношению к ближним своим в
горделивую и вызывающую  позу  спасителя,  и  при всем  своем  стремлении  к
демократизму  интеллигенция  есть  лишь   особая   разновидность  сословного
аристократизма,  надменно  противопоставляющая себя "обывателям". Кто жил  в
интеллигентских кругах, хорошо  знает это высокомерие и самомнение, сознание
своей  непогрешимости, и пренебрежение к инакомыслящим,  и этот  отвлеченный
догматизм, в который отливается здесь всякое учение.
     Вследствие  своего  максимализма интеллигенция остается малодоступна  и
доводам исторического  реализма и научного  знания. Самый социализм остается
для    нее   не    собирательным    понятием,    обозначающим    постепенное
социально-экономическое преобразование, которое  слагается из ряда частных и
вполне конкретных реформ, не  "историческим движением", но  над-исторической
"конечною     целью"     (по     терминологии     известного     спора     с
Бернштейном[27]),  до которой надо совершить  исторический прыжок
актом  интеллигентского  героизма.  Отсюда  недостаток  чувства исторической
действительности  и   геометрическая  прямолинейность   суждений  и  оценок,
пресловутая  их "принципиальность". Кажется,  ни одно слово не  вылетает так
часто  из  уст интеллигента,  как  это,  он  обо  всем  судит  прежде  всего
"принципиально",  т. е.  на самом деле  отвлеченно, не  вникая  в  сложность
действительности и тем самым нередко освобождая себя от трудности надлежащей
оценки  положения. Кому приходилось иметь дело  с интеллигентами на  работе,
тому  известно,  как дорого обходится  эта интеллигентская  "принципиальная"
непрактичность,  приводящая  иногда   к  отцеживанию  комара   и  поглощению