отдаленно не приближается к христианскому учению. Но не эта сторона дела нас
здесь интересует, а то, как преломляется то и другое учение в жизни личности
и  ее психологии. И  в  этом отношении,  в полной противоположности  гордыне
интеллигентского героизма,  христианское  подвижничество есть  прежде  всего
максимализм  в  личной жизни, в требованиях,  предъявляемых  к самому  себе;
напротив,  острота  внешнего  максимализма  здесь   совершенно  устраняется.
Христианский  герой или  подвижник (по  нашей,  конечно, несколько  условной
терминологии), не  ставя себе задач Провидения и не связывая, стало  быть, с
своим,  да  и чьим  бы  то ни  было индивидуальным усилием  судеб истории  и
человечества,  в  своей  деятельности, видит прежде всего исполнение  своего
долга пред Богом, божьей заповеди, к нему обращенной. Ее он обязан исполнять
с   наибольшей   полнотой,   а   равно,   проявить   возможную   энергию   и
самоотверженность при отыскании того, что составляет его дело и обязанность;
в  известном смысле он также должен стремиться к  максимализму  действий, но
совершенно  в  ином  смысле.   Одно   из  наиболее   обычных   недоразумений
относительно  смирения (впрочем,  выставляемое  не только  bona, но  и  mаla
fide[29]) состоит в том, что  христианское смирение, внутренний и
незримый  подвиг  борьбы  с  самостью,  с[о]  своеволием,  с  самообожением,
истолковывается непременно как внешняя пассивность, как  примирение со злом,
как  бездействие  и  даже  низкопоклонничество[xiii]  или  же как
неделание во  внешнем смысле, причем христианское подвижничество смешивается
с  одною из многих его форм, хотя и весьма важною, именно  -- с монашеством.
Но подвижничество, как внутреннее устроение личности,  совместимо  со всякой
внешней деятельностью, поскольку она не противоречит его принципам.
     Особенно     охотно     противопоставляют     христианское     смирение
"революционному" настроению.  Не  входя  в этот вопрос подробно, укажу,  что
революция,  т.  е.  известные политические  действия,  сама  по  себе еще не
предрешает вопроса о том духе и идеалах, которые ее вдохновляют. Выступление
Дмитрия  Донского  по  благословению  преподобного  Сергия против татар есть
действие революционное в политическом смысле, как восстание против законного
правительства, но в то же время, думается мне, оно было  в  душах участников
актом  христианского  подвижничества,   неразрывно  связанного   с  подвигом
смирения. И напротив, новейшая революция, как основанная на атеизме, по духу
своему весьма далека  не только от христианского смирения, но и христианства
вообще.  Подобным  же образом  существует  огромная духовная  разница  между
пуританской  английской революцией и атеистической французской,  как и между
Кромвелем и Маратом или Робеспьером, между  Рылеевым и  вообще  верующими из
декабристов и позднейшими деятелями революции.
     Фактически, при наличности соответствующих исторических  обстоятельств,
конечно,  отдельные  деяния,  именуемые  героическими,  вполне  совместимы с
психологией христианского подвижничества, --  но они  совершаются  не во имя
свое,  а во  имя Божие,  не героически, но подвижнически, и даже при внешнем
сходстве с героизмом  их  религиозная психология  все же  остается  от  него
отлична. "Царство небесное  берется силою,  и употребляющие усилие восхищают
его" (Мф. 11, 2), от каждого требуется "усилие", максимальное напряжение его
сил  для  осуществления  добра, но и  такое  усилие  не  дает еще  права  на
самочувствие  героизма,  на духовную гордость, ибо оно есть  лишь исполнение
долга: "когда исполните все  поведенное вам,  говорите:  мы  рабы  ничего не
стоящие, потому что сделали то, что должны были сделать" (Лк. 17,10).
     Христианское подвижничество  есть  непрерывный самоконтроль,  борьба  с
низшими,  греховными  сторонами  своего  я, аскеза духа.  Если для  героизма
характерны  вспышки,  искание  великих  деяний, то  здесь, напротив,  нормой
является ровность  течения, "мерность", выдержка, неослабная самодисциплина,
терпение и выносливость, -- качества, как раз отсутствующие у интеллигенции.
Верное исполнение своего долга, несение каждым  своего креста, отвергнувшись
себя (т. е. не во внешнем только смысле,  но и еще  более во внутреннем),  с
предоставлением  всего  остального   Промыслу,   --   вот   черты  истинного
подвижничества. В  монастырском  обиходе есть прекрасное выражение для  этой
религиозно-практической идеи:  послушание. Так  называется  всякое  занятие,
назначаемое  иноку,  все равно,  будет ли это ученый  труд  или самая грубая
физическая  работа,  раз оно  исполняется  во  имя  религиозного долга.  Это
понятие  может  быть  распространено и  за пределы монастыря и применено  ко
всякой  работе,  какова  бы  она  ни  была.  Врач  и  инженер,  профессор  и
политический деятель, фабрикант и его рабочий одинаково при исполнении своих
обязанностей могут руководствоваться не своим личным интересом, духовным или
материальным --  все равно, но совестью, велениями долга,  нести послушание.
Эта  дисциплина  послушания, "светский  аскетизм"  (по  немецкому выражению:
"innerweltliche Askese"), имела огромное влияние для  выработки личности и в
Западной Европе в разных областях труда, и эта выработка чувствуется до  сих
пор.
     Оборотной стороной интеллигентского максимализма является  историческая
нетерпеливость,  недостаток   исторической   трезвости,  стремление  вызвать
социальное   чудо,   практическое   отрицание   теоретически   исповедуемого
эволюционизма.  Напротив,  дисциплина  в  послушаниях  должна  содействовать
выработке исторической трезвости,  самообладания,  выдержки; она  учит нести
историческое тягло,  ярем исторического послушания; она воспитывает  чувство
связи с  прошлым и признательность  этому прошлому, которое так легко теперь
забывают ради будущего, восстановляет нравственную связь детей с отцами.
     Напротив, гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к
своему прошлому и его полное осуждение, историческая  и  нередко даже просто
личная неблагодарность, узаконение  духовной  распри отцов  и  детей.  Герой
творит  историю  по  своему  плану,  он  как  бы начинает из  себя  историю,
рассматривая существующее как материал или пассивный объект для воздействия.
Разрыв исторической связи в чувстве и воле становится при этом неизбежен.
     Проведенная параллель позволяет сделать общее заключение  об  отношении
интеллигентского героизма  и  христианского  подвижничества.  При  некотором
внешнем  сходстве между  ними не  существует  никакого внутреннего сродства,
никакого хотя  бы подпочвенного соприкосновения. Задача героизма  -- внешнее
спасение  человечества (точнее, будущей части  его) своими силами, по своему
плану, "во имя свое", герой  -- тот,  кто в наибольшей  степени осуществляет
свою  идею, хотя бы  ломая  ради  нее  жизнь,  это  --  человекобог.  Задача
христианского   подвижничества   --   превратить   свою  жизнь  в   незримое
самоотречение,  послушание,  исполнять  свой   труд  со   всем  напряжением,
самодисциплиной, самообладанием, но видеть  и  в  ней и  в  себе  самом лишь
орудие Промысла.  Христианский  святой -- тот, кто и  наибольшей  мере  свою
личную волю  и  всю  свою  эмпирическую) личность непрерывным  и  неослабным
подвигом преобразовал до возможно полного проникновения  волею Божией. Образ
полноты этого  проникновения --  Богочеловек, пришедший,  "творить  не  свою
волю, но пославшего Его Отца", и "грядущий во имя Господне".
     Различие между христианством (по крайней мере в этическом его учении) и