таком  чудовищном заблуждении; ведь и они  чувствовали иррационально, и  они
видели  перед собой чудо бытия, видели смерть и  сами ее ждали. -- Но они не
думали  о  своих  чувствах,  не  смотрели  на   Божий  мир:  их  мысль  жила
самодовлеющей жизнью -- комбинировала свои обескровленные идеи.
     И тут образовался заколдованный круг. Так как сознанию все же необходим
какой-нибудь материал, над которым оно могло бы работать, то этим материалом
для мышления русской интеллигенции явилась та  самая общественность, которою
больше  всего  и  был   вызван  отрыв  сознания  от  личности.  Центр  жизни
переместился в гипертрофированный орган. С  первого пробуждения сознательной
мысли интеллигент становился  рабом политики, только  о  ней думал, читал  и
спорил,  ее  одну  искал во всем -- в чужой личности, как и  в  искусстве, и
проживал жизнь  настоящим  узником,  не видя Божьего  света. Так образовался
круговорот: чем больше люди уходили в общественность, тем больше  калечилось
их сознание,  а  чем больше оно  калечилось,  тем  жаднее оно  бросалось  на
общественность. В юности  действовал общий пример,  общественное мнение, а с
годами мысль уже  настолько  привыкала жить не дома, что ей больше ничего не
оставалось, как толкаться на площади, хотя бы она сама там ничего не делала,
а только слушала из-за чужих спин  или даже вовсе не слушала. Один работал в
политике --  вел  пропаганду  между  рабочими;  другой  с  увлечением  читал
Лаврова, -- этот хоть слушая; а большинство -- люди Чехова -- просто коптили
небо, не смея да и не умея войти в себя или даже просто жить непринужденно.
     Казалось бы, нас  могла исцелить великая  литература, выросшая  у нас в
эти  годы. Она не была  связана нашими  духовными путами.  Истинный художник
прежде  всего  внутренне независим,  ему  не  предпишешь  ни  узкой  области
интересов, ни  внешней точки зрения: он свободно  воспринимает  всю  полноту
явлений и всю полноту собственных переживаний. Свободны были и  наши великие
художники,  и, естественно,  чем подлиннее был талант, тем ненавистнее  были
ему  шоры  интеллигентской  общественно-утилитарной  морали,  так  что  силу
художественного гения у  нас  почти безошибочно можно было измерять степенью
его  ненависти  к  интеллигенции:  достаточно  назвать  гениальнейших  -- Л.
Толстого и  Достоевского, Тютчева и Фета. И разве не стыдно знать, что  наши
лучшие люди смотрели на нас с отвращением и отказывались  благословить  наше
дело? Они звали  нас  на иные пути --  из  нашей духовной  тюрьмы на свободу
широкого мира, в глубину нашего духа, в постижение верных тайн. То, чем жила
интеллигенция,   для  них   словно   не   существовало;   в   самый   разгар
гражданственности Толстой  славил мудрую  "глупость"  Каратаева и  Кутузова,
Достоевский изучал  "подполье",  Тютчев пел о  первозданном хаосе, Фет --  о
любви и  вечности. Но за ними никто не пошел. Интеллигенция рукоплескала им,
потому  что уж очень  хорошо они пели,  но оставалось  непоколебимой. Больше
того, в лице своих  духовных вождей -- критиков и публицистов -- она творила
партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву
-- на невнимание, Фету  -- на посмеяние, Достоевского объявляла реакционным,
а  Чехова  индифферентным. Художественной  правде,  как и жизненной,  мешала
проникнуть в души закоренелая предвзятость сознания.
     Личностей не было, -- была однородная масса, потому что каждая личность
духовно оскоплялась  уже  на  школьной  скамье. Откуда  было  взяться  ярким
индивидуальностям, когда единственное, что создает личное своеобразие и силу
--  сочетание  свободно  раскрывшейся  чувственности  с   самосознанием,  --
отсутствовало? Формализм сознания -- лучшее нивелирующее средство в мире. За
все время господства у нас общественности яркие фигуры можно было  встретить
у   нас  только  среди  революционеров,   и   это   потому,   что   активное
революционерство  было  у  нас подвижничеством, т. е.  требовало от человека
огромной  домашней  работы   сознания  над  личностью,  в  виде  внутреннего
отречения от дорогих связей,  от надежд на  личное счастье,  от самой жизни;
неудивительно, что человек, одержавший внутри себя такую великую победу, был
внешне  ярок  и  силен.  А  масса  интеллигенции  была  безлична,  со  всеми
свойствами  стада:  тупой  косностью  своего   радикализма  и   фанатической
нетерпимостью.

     IV

     Могла ли эта  кучка  искалеченных  душ остаться близкой  народу? В  нем
мысль, поскольку она вообще работает,  несомненно работает существенно -- об
этом свидетельствуют все, кто  добросовестно изучал  его, и  больше  всех --
Глеб Успенский. Сказать, что  народ нас не понимает и ненавидит,  значит  не
все сказать. Может быть, он не понимает нас потому, что мы образованнее его?
Может быть, ненавидит за то, что мы не работаем физически и живем в роскоши?
Нет,  он,  главное,  не видит  в нас людей:  мы  для  него  человекоподобные
чудовища, люди без Бога в душе, -- и  он  прав, потому что как электричество
обнаруживается  при  соприкосновении двух  противоположно  наэлектризованных
тел, так  Божья  искра появляется  только  в  точке смыкания  личной воли  с
сознанием, которые у нас совсем не смыкались. И  оттого народ не чувствует в
нас людей, не понимает и ненавидит нас.
     Мы даже не догадывались об  этом.  Мы были  твердо  уверены,  что народ
разнится  от  нас  только  степенью  образованности  и   что,  если   бы  не
препятствия,  которые ставит власть,  мы бы давно  уже  перелили в него наше
знание и  стали бы единой плотью с ним. Что народная душа качественно другая
--  это нам и на ум не приходило. Мы и вообще забыли думать о строе души: по
молчаливому  соглашению,  под "душою"  понималось просто  рационалистическое
сознание, которым одним мы и жили. И мы так основательно забыли об этом, что
и  народную  психику представляли себе  в виде  голого со-.  знания,  только
несведущего и мало развитого.
     Это была неизбежная и страшная ошибка.  Славянофилы пробовали вразумить
нас, но  их голос прозвучал  в пустыне. Сами бездушные, мы не могли  понять,
что душа народа -- вовсе не tabula rasa[38], на которой без труда
можно чертить письмена высшей образованности.  Напрасно твердили славянофилы
о  своебытной насыщенности народного духа,  препятствующей  проникновению  в
народ  нашей  образованности;  напрасно  говорили они,  что народ  наш -- не
только ребенок,  но  и  старик, ребенок  по знаниям, но старик по жизненному
опыту и  основанному  на нем мировоззрению,  что  у него есть  и по существу
вещей  не  может не  быть известная совокупность незыблемых идей, верований,
симпатий,    и    это    в    первой    линии   --    идеи    и    верования
религиозно-метафизические, т. е. те, которые, раз сложившись, определяют все
мышление и всю деятельность человека. Интеллигенция даже не спорила, до того
это ей  казалось диким. Она выбивалась из  сил, чтобы  просветить народ, она
засыпала его миллионами экземпляров популярно-научных книжек, учреждала  для
него библиотеки и читальни,  издавала для него дешевые журналы, -- и все без
толку, потому  что она  не заботилась  о  том,  чтобы приноровить весь  этот
материал к его уже готовым понятиям, и объясняла ему частные  вопросы знания
без всякого отношения к его центральным убеждениям, которых она не только не