потому  что  оно осуществляется  только  тогда,  когда  личность  выражена в
сознании; и стоят  люди  на  самых  святых  местах,  проклиная  каждый  свое
постылое   место,  и  работают  нехотя,  кое-как.  Мы  заражаем  друг  друга
желчностью  и сумели  до такой  степени  насытить, кажется,  самую атмосферу
нашим неврастеническим  отношением к жизни,  что свежий человек -- например,
те из нас, кто долго жил за границей, -- на первых порах задыхается, попав в
нашу среду.
     Так  шло, все усиливаясь, до  конца  90-х  годов. Общественное  мнение,
столь властное в интеллигенции, категорически уверяло, что вся тяжесть жизни
происходит от политических причин: рухнет полицейский режим, и тотчас вместе
со свободой  воцарятся и здоровье,  и бодрость.  Настоящей  болезни никто не
подозревал; все слепо верили этому утверждению, снимавшему с личности всякую
вину.  Это  было одною из причин, придавших надеждам  на революцию  характер
религиозного хилиазма.  Изменение политического строя  помимо  своих  прямых
результатов  должно было еще  задним числом оправдать прошлое интеллигенции,
осмыслить  ее мучительное существование -- и вместе с тем обновить личность,
ставшую в  тягость самой себе. Интеллигент задыхался и думал, что задыхается
только оттого,  что  связан.  Это  был жестокий  самообман. Народу революция
действительно  могла  дать все, что ему нужно  для здоровой  жизни:  свободу
самоопределения и правовую  обеспеченность.  Но  что  дала  бы  политическая
свобода нам, интеллигенции? Освобождение есть только снятие оков, не больше;
а снять цепи  с того, кто снедаем внутренним недугом,  еще не значит вернуть
ему здоровье. Для нас свобода имела бы лишь тот смысл, что поставила  бы нас
в более благоприятные условия для выздоровления.
     И потому  я  думаю, что неудача  революции принесла интеллигенции почти
всю ту пользу, которую могла бы принести ее удача. Этот  ужасный удар потряс
интеллигентскую душу до самых оснований. Пока еще в публицистике шли споры о
том, кто виноват, и партии с пеной у рта уличали друг друга в ошибках, за их
спиною произошло нечто неожиданное: слушатели понемногу разбрелись, оставляя
спорщиков  одних.  Интеллигенция не  мыслью,  а  всем  существом поняла, что
причина неудачи  -- не в программах и тактике, а  в чем-то другом. Да она  и
мало думала об  этих  причинах. Тут была не  просто материальная неудача  --
результат  неравенства,  сил или  неверного расчета; даже моральная  сторона
поражения почувствовалась не так остро:  на первый план  выступил панический
ужас чисто  личного, почти физического  самосохранения, когда оказалось, что
всеобщее исцеление  не произошло и что,  значит, каждому надо  и впредь, еще
неизвестно сколько времени, влачить свое больное существование.  Если до сих
пор,  под  гипнозом  общественного мнения, люди  еще терпели  свою  жизнь  в
надежде на политическую панацею, то теперь, когда надежда по крайней мере на
обозримое время, изменила, ждать больше стало невтерпеж. Напрасно публицисты
крича  ли  бегущим,  что это  -- только  временная  отсрочка,  что исцеление
непременно состоится;  интеллигенция  в ужасе  разбегалась,  как  испуганное
стадо. Чувство  личной болезненности  было  так остро,  что помутило  мысль.
Интеллигентский  разброд   после   революции  был  психологической  реакцией
личности, а  не поворотом общественного сознания; гипноз общественности, под
которым столько лет жила интеллигенция, вдруг исчез, и личность очутилась на
свободе.

     VI

     Потомки  оценят важность момента,  который мы переживаем,  но горе тем,
кто ныне  обречен осуществлять собственной жизнью этот исторический перелом.
Великая  растерянность  овладела  интеллигенцией.  Формально   она  все  еще
теснится   вокруг  старого  знамени,  но  прежней  веры  уже  нет.  Фанатики
общественности  не  могут  достаточно  надивиться  на  вялость и равнодушие,
которые  обнаруживает  интеллигентская  масса к вопросам  политики  и вообще
общественного строительства. Реакция торжествует, казни не прекращаются,  --
в  обществе  гробовое  молчание; политическая литература исчезла с рынка  за
полным отсутствием покупателей, вопросы кооперации никого  не занимают. Зато
вне  политики  интеллигентская  мысль  мечется  лихорадочно  и  с  жадностью
набрасывается  на  всякую  новинку. Вчерашнего твердокаменного  радикала  не
узнать:  пред  модернистской  поэзией  широко  открылись   двери,  проповеди
христианства внимают  не только терпимо, но и с  явным сочувствием, вопрос о
поле  оказался способным надолго  приковать к себе внимание публики. Ни один
из  этих интересов не указывает на цель новых исканий, но все они имеют один
общий смысл.
     Кризис интеллигенции еще только начинается.  Заранее можно сказать, что
это будет  не кризис коллективного духа, а кризис  индивидуального сознания;
не общество всем фронтом повернется в другую сторону, как  это не раз бывало
в  нашем прошлом, а личность начнет  собою  определять направление общества.
Перелом,  происшедший  в  душе  интеллигента,  состоит  в  том,  что тирания
политики  кончилась. До  сих пор общепризнан был один  путь хорошей жизни --
жить для  народа, для общества; действительно шли по этой дороге единицы,  а
все  остальные не  шли по ней, но не шли и по другим  путям, потому  что все
другие   пути   считались  недостойными;   у   большинства   этот   постулат
общественного  служения  был  в  лучшем  случае  самообманом,  в  худшем  --
умственным блудом и во всех случаях -- самооправданием полного нравственного
застоя. Теперь  принудительная  монополия общественности свергнута. Она была
удобна,  об  этом  нет  спора.  Юношу  на  пороге  жизни  встречало  строгое
общественное  мнение и сразу  указывало ему  высокую, простую и  ясную цель.
Смысл жизни был заранее установлен общий для всех, без всяких индивидуальных
различий. Можно  ли  было сомневаться в  его верности, когда он  был признан
всеми  передовыми умами  и освящен  бесчисленными  жертвами?  Самый  героизм
мучеников,  положивших  жизнь  за эту  веру,  делал  сомнение психологически
невозможным. Против гипноза общей веры и подвижничества могли устоять только
люди  исключительно  сильного  духа.  Устоял  Толстой,  устоял  Достоевский,
средний же человек, если и не верил, не смел признаваться в своем неверии.
     Таким  образом, юноше  не приходилось  на  собственный риск  определять
идеальную  цель  жизни:  он  находил ее готовою.  Это  было  первое  большое
удобство  для  толпы.  Другое  заключалось  в   снятии  всякой  нравственной
ответственности  с  отдельного  человека.  Политическая  вера, как и  всякая
другая, по существу своему требовала подвига; но со всякой верой повторяется
одна  и  та  же история: так  как  на подвиг способны  немногие,  то  толпа,
неспособная на подвиг, но желающая приобщиться  к вере, изготовляет для себя
некоторое  платоническое  исповедание,   которое  собственно   ни   к   чему
практически не обязывает, --  и  сами священнослужители  и  подвижники молча
узаконят этот обман, чтобы хоть  формально  удержать мирян  в церкви. Такими
мирянами в  нашем политическом радикализме была  вся интеллигентская  масса:
стоило  признавать себя  верным сыном  церкви да  изредка  участвовать  в ее
символике, чтобы и совесть была усыплена, и общество удовлетворялось. А вера