исключительные   законы,  и   сделанный   съездом  шаг   правильно   наметил
политическое  направление, создав  прочный базис  для таких  законов и таких
мер"[xxviii]  .  Но  если  партия,  состоящая  из  интеллигентных
республиканцев,  не   может  обходиться  у  нас  без  осадного  положения  и
исключительных законов, то становится понятным, почему Россия до сих пор еще
управляется при помощи чрезвычайной охраны и военного положения.
     Для  характеристики   правовых  понятий,   господствующих  среди  нашей
радикальной  интеллигенции,  надо  указать  на  то,  что  устав  с  "осадным
положением  в  партии" был принят  большинством  всего  двух  голосов. Таким
образом, был нарушен  основной правовой  принцип, что  уставы обществ, как и
конституции,   утверждаются    на   особых   основаниях    квалифицированным
большинством. Руководитель большинства на съезде не пошел на компромисс даже
тогда, когда для всех стало ясно,  что принятие  устава с осадным положением
приведет  к  расколу  в  партии,  почему  создавшееся  положение  безусловно
обязывало  к  компромиссу. В результате  действительно  возник  раскол между
"большевиками" и "меньшевиками". Но интереснее всего то, что  принятый устав
партии, который послужил  причиной  раскола, оказался совершенно негодным на
практике. Поэтому  менее  чем  через два  года  -- в 1905 году,  --  на  так
называемом  третьем очередном  съезде,  состоявшем  из  одних  "большевиков"
("меньшевики"  уклонились  от  участии в  нем, заявив  протест против самого
способа представительства на нем), устав  1903 года  был  отменен, а  вместо
него  был  выработан новый партийный  устав, приемлемый и  для  меньшевиков.
Однако это уже не привело к объединению  партии. Разойдясь первоначально  по
вопросам  организационным, "меньшевики"  и  "большевики" довели  затем  свою
вражду до крайних пределов,  распространив ее на все вопросы  тактики. Здесь
уже начали действовать социально  психологические законы, приводящие к тому,
что  раз  возникшие рознь  и противоречия  между людьми в  силу  присущих им
внутренних  свойств  постоянно  углубляются  и  расширяются. Правда, лица  с
сильно развитым сознанием должного в правовом  отношении могут подавить  эти
социально  психологические эмоции и не дать им развиться. Но на это способны
только  те  люди, которые вполне отчетливо сознают, что всякая организация и
вообще   всякая   общественная   жизнь   основана   на   компромиссе.   Наша
интеллигенция, конечно, на  это неспособна, так  как  она  еще  не настолько
выработала  свое правовое сознание, чтобы  открыто  признавать необходимость
компромиссов; у нас, у людей принципиальных, последние  всегда носят скрытый
характер и основываются исключительно на личных отношениях.
     Вера  во всемогущество уставов и в силу принудительных правил нисколько
не является чертой, свойственной лишь одним русским социал-демократам. В ней
сказались язвы всей нашей интеллигенции. Во всех наших  партиях  отсутствует
истинно живое  и  деятельное правосознание. Мы могли бы привести аналогичные
примеры  из  жизни   другой  нашей   социалистической  партии,   социалистов
революционеров,   или  наших   либеральных   организаций,  например,  "Союза
освобождения",  но,  к  сожалению,  должны  отказаться  от этого громоздкого
аппарата фактов. Обратим внимание лишь на одну в высшей  степени характерную
черту наших партийных  организаций. Нигде  не говорят  так много о партийной
дисциплине, как у нас; во всех партиях, на всех съездах ведутся нескончаемые
рассуждения  о  требованиях,  предписываемых  дисциплиной.  Конечно,  многие
склонны объяснять это тем, что открытые  организации для нас дело новое, и в
таком  объяснении есть доля  истины.  Но  это не  вся  и не  главная истина.
Наиболее существенная причина  этого явления заключается  в  том,  что нашей
интеллигенции чужды  те  правовые  убеждения, которые дисциплинировали бы ее
внутренне. Мы нуждаемся  в дисциплине внешней именно потому, что  у  нас нет
внутренней  дисциплины.  Тут  опять мы воспринимаем право  не  как  правовое
убеждение,  а как принудительное  правило. И  это еще раз  свидетельствует о
низком уровне нашего правосознания.

     VI

     Характеризуя  правосознание русской интеллигенции,  мы  рассмотрели  ее
отношение к двум основным видам права -- к правам личности и  к объективному
правопорядку.  В  частности, мы попытались определить, как это правосознание
отражается  на  решении вопросов организационных, т.  е.  основных  вопросов
конституционного права в  широком смысле.  На  примере наших интеллигентских
организаций  мы старались  выяснить,  насколько наша интеллигенция  способна
участвовать   в  правовой  реорганизации  государства,   т.  е.  претворении
государственной  власти   из  власти   силы  во  власть   права.   Но   наша
характеристика была  бы  неполна,  если бы  мы не остановились  на отношении
русской интеллигенции к суду. Суд есть то учреждение, в котором прежде всего
констатируется и устанавливается право. У всех народов, раньше чем развилось
определение правовых норм путем законодательства,  эти нормы отыскивались, а
иногда и творились путем судебных решений. Стороны, внося спорные вопросы на
решение  суда,  отстаивали свои личные интересы; но каждая доказывала  "свое
право", ссылаясь  на то, что на ее стороне объективная правовая норма. Судья
в  своем  решении  давал авторитетное  определение того,  в чем  заключается
действующая правовая  норма, причем опирался на общественное  правосознание.
Высоко держать  знамя  права и вводить в жизнь новое право судья  мог только
тогда,   когда  ему   помогало   живое   и  активное  правосознание  народа.
Впоследствии  эта созидающая  право  деятельность суда и судьи была  отчасти
заслонена   правотворческой   законодательной   деятельностью   государства.
Введение конституционных  форм государственного  устройства привело  к тому,
что в лице  народного представительства  был  создан  законодательный  орган
государства, призванный непосредственно выражать  народное правосознание. Но
даже  законодательная  деятельность  народного  представительства  не  может
устранить значения  суда для осуществления господства права в государстве. В
современном конституционном  государстве  суд  есть  прежде всего  хранитель
действующего  права;   но  затем,  применяя  право,  он  продолжает  быть  и
созидателем нового права,  Именно в последние  десятилетия юристы  теоретики
обратили внимания на  то,  что эта роль суда сохранилась за ним, несмотря на
существующую систему законодательства, дающую перевес  писаному праву.  Этот
новый,  с  точки зрения идеи  конституционного государства,  взгляд  на  суд
начинает   проникать  и  в  новейшие  законодательные  кодексы.  Швейцарский
гражданский  кодекс,  единогласно  утвержденный  обеими   палатами  народных
представителей 10-го декабря 1907 года, выражает его в современных терминах;
первая  статья кодекса предписывает,  чтобы  в  тех случаях, когда  правовая
норма отсутствует, судья решал  на  основании  правила, которое он установил
бы,  "если  бы  был  законодателем".  Итак,  у  наиболее  демократического и
передового  европейского  народа  судья  признается  таким   же  выразителем
народного   правосознания,   как  и   народный   представитель,   призванный
законодательствовать;  иногда  отдельный судья имеет даже  большее значение,
так как  в  некоторых  случаях  он  решает  вопрос  единолично,  хотя  и  не