Такой характер совершенно явственно присущ офицерской революции декабристов.
     Бакунин в 1862 г. думал,  что уже тогда началось движение социальное  и
политическое в самых народных массах. Когда началось  движение, прорвавшееся
в 1905 г. революцией, об этом можно, пожалуй, долго и бесконечно спорить, но
когда Бакунин говорил в 1862 г.: "Многие рассуждают о том, будет ли в России
революция или не будет, не замечая того, что в России уже теперь революция",
и продолжал: "В 1863 году быть в России страшной беде, если царь не  решится
созвать всенародную  земскую  думу",  --  то  он,  конечно,  не  думал,  что
революция затянется более чем на сорок лет.
     Только  в той революции,  которую  пережили мы,  интеллигентская  мысль
соприкоснулась с народной -- впервые  в русской истории  в таком  смысле и в
такой форме.
     Революция  бросилась  в атаку  на политический строй и социальный уклад
самодержавно-дворянской России.
     Дата  17  октября  1905  года знаменует собой  принципиальное  коренное
преобразование   сложившегося    веками    политического    строя    России.
Преобразование это  произошло  чрезвычайно быстро в сравнении с  тем  долгим
предшествующим периодом, когда вся политика власти  была направлена  к тому,
чтобы   отрезать  нации  все   пути  к   подготовке  и  осуществлению  этого
преобразования.  Перелом произошел  в  кратковременную  эпоху доверия и был,
конечно, обусловлен банкротством внешней политики старого порядка.
     Быстрота,  с  которой  разыгралось  в  особенности  последнее  действие
преобразования,  давшее  под  давлением  стихийного  порыва,  вдохновлявшего
всеобщую стачку, акт 17  октября, подействовала опьяняюще на  интеллигенцию.
Она вообразила себя хозяином исторической сцены, и это всецело определило ту
"тактику",  при помощи которой она  приступила  к  осуществлению своих идей.
Общую характеристику этих идей мы уже дали. В сочетании этой тактики с этими
идеями, а вовсе не в одной тактике, -- ключ к пониманию того, что произошло.
     Актом  17 октября по существу и  формально  революция  должна  была  бы
завершиться.  Невыносимое  в национальном и государственном смысле положение
вещей до  17 октября состояло в том, что жизнь народа и развитие государства
были абсолютно замкнуты самодержавием в  наперед установленные границы. Все,
что не только юридически, но и фактически раздвигало или хотя бы угрожало  в
будущем  раздвинуть  эти  границы, не  терпелось  и  подвергалось гонению. Я
охарактеризовал  и  заклеймил  эту  политику в  предисловии  к  заграничному
изданию  знаменитой записки Витте о  самодержавии и  земстве. Крушение  этой
политики было  неизбежно, и в связи  с усложнением  общественной  жизни и  с
войной оно совершилось, повторяем, очень быстро.
     В момент государственного преобразования 1905  года отщепенские  идеи и
отщепенское настроение всецело владели широкими кругами русских образованных
людей.  Исторически,  веками слагавшаяся  власть должна  была пойти насмарку
тотчас после сделанной  ею  уступки,  в  принципе решавшей вопрос  о русской
конституции.   Речь   шла    о   том,   чтобы,   по   подлинному   выражению
социал-демократической   публицистики   того  времени,   "последним   пинком
раздавить  гадину". И  такие  заявления делались  тогда,  когда еще не  было
созвано народное представительство,  когда  действительное настроение  всего
народа  и,  главное,  степень  его  подготовки  к  политической  жизни,  его
политическая выдержка никому еще не были известны. Никогда никто еще с таким
бездонным легкомыслием не  призывал  к величайшим  политическим и социальным
переменам,  как наши  революционные партии  и их организации в  дни свободы.
Достаточно указать на то, что ни в одной великой  революции идея низвержения
монархии не являлась наперед  выброшенным лозунгом. И в Англии XVII  века, и
во Франции  XVIII  века ниспровержение монархии получилось  в  силу рокового
сцепления фактов, которых никто не предвидел,  никто не  призывал, никто  не
"делал".
     Недолговечная  английская республика родилась после веков существования
парламента в великой религиозно-политической  борьбе усилиями  людей,  вождь
которых  является, быть может, самым сильным и ярким  воплощением английской
государственной   идеи  и  поднял  на  небывалую  высоту  английскую   мощь.
Французская    монархия   пала   вследствие   своей    чисто    политической
неподготовленности к  тому  государственному  перевороту,  который она  сама
начала.  А основавшаяся  на  ее  месте республика, выкованная  в  борьбе  за
национальное бытие, как будто явилась только для  того, чтобы уступить место
новой  монархии, которая в  конце концов пала  в борьбе  с внешними врагами.
Наполеон I создал вокруг себя целую легенду,  в которой  его  личность тесно
сплелась  с  идеей мощи и величия государства, а восстановленная  после  его
падения династия была призвана  и посажена на  престол чужеземцами и  в силу
этого  уже с  самого начала своей реставрации была государственно слаба.  Но
Бурбоны, в лице Орлеанов,  конечно, вернулись  бы  на французский трон после
1848    года,    если    бы   их   не   предупредил    Наполеонид,   сильный
национально-государственным  обаянием  первой  Империи. Падение же Наполеона
III  на  этой  подготовленной  к  государственным  переворотам  почве   было
обусловлено полным,  беспримерным в истории  военным разгромом  государства.
Так  в  новейшей  французской  истории  почти  в  течение   целого  столетия
продолжался  политический  круговорот от республики к  монархии  и  обратно,
круговорот, полный великих государственных событий.
     Чужой революционный опыт дает наилучший комментарий к  нашему русскому.
Интеллигенция  нашла в  народных  массах  лишь  смутные  инстинкты,  которые
говорили далекими голосами, сливавшимися в какой-то  гул. Вместо  того чтобы
этот гул претворить  систематической воспитательной  работой  в сознательные
членораздельные звуки национальной личности, интеллигенция прицепила к этому
гулу свои короткие  книжные  формулы.  Когда  гул  стих, формулы  повисли  в
воздухе.
     В ту борьбу с  исторической русской государственностью и с "буржуазным"
социальным строем, которая после  17-го октября  была поведена с еще большею
страстностью  и в  гораздо более  революционных  формах, чем до  17 октября,
интеллигенция    внесла    огромный    фанатизм   ненависти,    убийственную
прямолинейность выводов и построений и ни грана -- религиозной идеи.
     Религиозность или безрелигиозность интеллигенции, по-видимому, не имеет
отношения  к политике.  Однако только по-видимому.  Не случайно, что русская
интеллигенция, будучи безрелигиозной в том неформальном смысле,  который  мы
отстаиваем, в то же  время  была  мечтательна,  неделовита, легкомысленна  в
политике..   Легковерие  без  веры,  борьба  без  творчества,  фанатизм  без
энтузиазма, нетерпимость без благоговения, -- словом, тут была и есть налицо
вся  форма  религиозности  без  ее  содержания. Это  противоречие,  конечно,
свойственно  по  существу всякому  окрашенному  материализмом и позитивизмом
радикализму. Но  ни над одной живой исторической силой оно не тяготело и  не
тяготеет в  такой  мере,  как  над  русской интеллигенцией.  Радикализм  или
максимализм может  находить  себе  оправдание только в религиозной  идее,  в
поклонении и служении  какому-нибудь высшему началу. Во-первых,  религиозная