современникам  и  их текущим нуждам. Социалист  -- не альтруист; правда,  он
также  стремится к человеческому счастью,  но он любит уже не живых людей, а
лишь  свою идею -- именно идею  всечеловеческого  счастья. Жертвуя ради этой
идеи самим собой, он не  колеблется приносить ей в жертву и других людей.  В
своих  современниках он видит  лишь, с одной стороны,  жертвы  мирового зла,
искоренить которое он мечтает, и с  другой стороны --  виновников этого зла.
Первых он  жалеет,  но  помочь им  непосредственно не  может,  так  как  его
деятельность  должна принести пользу лишь их  отдаленным потомкам; поэтому в
его  отношении  к  ним  нет  никакого  действенного  аффекта;  последних  он
ненавидит  и в борьбе  с ними видит  ближайшую  задачу  своей деятельности и
основное  средство  к осуществлению своего  идеала.  Это чувство ненависти к
врагам народа и образует конкретную и действенную психологическую основу его
жизни.  Так из  великой  любви  к грядущему  человечеству рождается  великая
ненависть к людям, страсть к устроению  земного  рая  становится  страстью к
разрушению, и верующий народник-социалист становится революционером.
     Тут необходимо сделать оговорку. Говоря  о революционности как типичной
черте умонастроения  русской интеллигенции,  мы  разумеем не  участие  ее  в
политической  революции  и  вообще  не  думаем  о  ее  партийно-политической
физиономии,   а   имеем  в   виду  исключительно   ее  морально-общественное
мировоззрение.  Можно  участвовать в  революции, не будучи революционером по
мировоззрению,  и,  наоборот,  можно быть принципиально революционером и, по
соображениям  тактики  и   целесообразности,   отвергать  необходимость  или
своевременность    революционных    действий.   Революция   и    фактическая
деятельность, преследующая  революционные  в отношении  существующего  строя
цели, суть явления политического порядка и в качестве таковых лежат  всецело
за пределами нашей темы. Здесь же мы говорим о революционности лишь в смысле
принципиального  революционизма,  разумея   под   последним  убеждение,  что
основным    и    внутренне    необходимым    средством    к    осуществлению
морально-общественного  идеала  служит  социальная  борьба  и насильственное
разрушение  существующих  общественных  форм.  Это   убеждение  входит,  как
существенная  сторона, в  мировоззрение  социалистического  народничества  и
имеет в нем силу религиозного догмата. Нельзя понять моральной жизни русской
интеллигенции,  не  учтя  этого  догмата  и  не поняв  его связи  с  другими
сторонами интеллигентской profession de foi[53].
     В основе революционизма лежит тот же мотив, который образует и движущую
силу  социалистической  веры: социальный  оптимизм  и  опирающаяся  на  него
механико-рационалистическая теория  счастья. Согласно этой  теории,  как  мы
только что  заметили,  внутренние условия для  человеческого  счастья всегда
налицо и причины,  препятствующие устроению земного  рая, лежат не внутри, а
вне человека -- в его социальной обстановке, в несовершенствах общественного
механизма.  И так как причины  эти  внешние,  то они и  могут быть устранены
внешним,   механическим  приемом.  Таким  образом,   работа  над  устроением
человеческого счастья, с этой  точки зрения, есть по самому  своему существу
не творческое или  созидательное, в собственном  смысле, дело, а  сводится к
расчистке,  устранению помех,  т. е. к  разрушению. Эта  теория --  которая,
кстати сказать, обыкновенно не формулируется отчетливо, а живет  в  умах как
бессознательная,  самоочевидная  и  молчаливо   подразумеваемая  истина,  --
предполагает, что гармоническое устройство  жизни  есть как  бы естественное
состояние,  которое неизбежно и  само собой должно  установиться, раз  будут
отметены  условия,  преграждающие  путь  к  нему;  и  прогресс  не  требует,
собственно, никакого творчества или положительного построения, а лишь ломки,
разрушения  противодействующих внешних преград. "Die Lust der Zerstцrung ist
auch aine schaffende Lust"[54],  -- говорил Бакунин;  но из этого
афоризма  давно  уже  исчезло  ограничительное  "auch[55]", --  и
разрушение  признано  не  только  одним  из  приемов  творчества,  а  вообще
отождествлено  с творчеством или,  вернее,  целиком заняло  его место. Здесь
перед  нами  отголосок   того  руссоизма,   который  вселял   в   Робеспьера
уверенность, что одним лишь беспощадным устранением врагов  отечества  можно
установить  царство  разума.  Революционный  социализм исполнен той же веры.
Чтобы     установить     идеальный    порядок,    нужно    "экспроприировать
экспроприирующих",  а для этого добиться  "диктатуры  пролетариата",  а  для
этого уничтожить те или другие политические и вообще внешние преграды. Таким
образом,  революционизм  есть  лишь  отражение метафизической  абсолютизации
ценности  разрушения.  Весь  политический и  социальный  радикализм  русской
интеллигенции,  ее  склонность  видеть в  политической  борьбе,  и  притом в
наиболее  резких  ее  приемах -- заговоре,  восстании, терроре  и т.  п., --
ближайший и  важнейший путь к народному благу  всецело исходит из веры,  что
борьба,  уничтожение врага,  насильственное и механическое разрушение старых
социальных форм сами  собой обеспечивают осуществление общественного идеала.
И    это    совершенно    естественно    и    логично    с   точки    зрения
механико-рационалистической  теории  счастья. Механика не  знает  творчества
нового  в собственном  смысле. Единственное,  что человек способен делать  в
отношении природных  веществ  и сил, это  --  давать им  иное, выгодное  ему
распределение и  разрушать  вредные для него  комбинации материи и  энергии.
Если   смотреть   на   проблему  человеческой  культуры   как   на  проблему
механическую,  то и здесь  нам  останутся только  две  задачи --  разрушение
старых  вредных  форм  и  перераспределение  элементов, установление  новых,
полезных   комбинаций  из  них.  И  необходимо   совершенно  иное  понимание
человеческой жизни, чтобы сознать  несостоятельность одних этих механических
приемов  в  области  культуры  и  обратиться  к  новому   началу  --  началу
творческого созидания.
     Психологическим  побуждением и  спутником  разрушения  всегда  является
ненависть,  и  в  той  мере,  в  какой  разрушение  заслоняет  другие   виды
деятельности, ненависть занимает место других  импульсов в психической жизни
русского  интеллигента.  Мы  уже  упомянули  в другой  связи,  что  основным
действенным  аффектом  народника-революционера  служит  ненависть  к  врагам
народа. Мы говорим  это  совсем  не с  целью  "опозорить"  интеллигента  или
морально осуждать его за это. Русский интеллигент по  натуре, в  большинстве
случаев, мягкий и  любвеобильный человек, и если ненависть  укрепилась в его
душе,  то виною тому не личные его недостатки,  и это вообще есть  не личная
или  эгоистическая  ненависть.  Вера  русского  интеллигента  обязывает  его
ненавидеть;  ненависть  в его  жизни играет роль глубочайшего  и  страстного
этического импульса и, следовательно, субъективно не может  быть вменена ему
в вину. Мало того, и с объективной точки зрения  нужно признать,  что такое,
обусловленное этическими  мотивами чувство ненависти  часто  бывает морально
ценным и социально полезным. Но,  исходя  не  из узко-моралистических, а  из
более широких философских соображений,  нужно признать,  что когда ненависть
укрепляется в центре духовной жизни и поглощает любовь, которая ее породила,
то происходит  вредное  и  ненормальное перерождение  нравственной личности.
Повторяем, ненависть соответствует  разрушению  и есть двигатель разрушения,