злом и всех властвующих -- насильниками. Он  хочет  дать народу просвещение,
духовные  блага  и духовную силу, но  в  глубине  души  считает  и  духовное
богатство  роскошью  и  верит,  что  Чистота  помыслов  может  возместить  и
перевесить всякое знание и умение. Его влечет идеал  простой, бесхитростной,
убогой и  невинной жизни; Иванушка-дурачок, "блаженненький", своей сердечной
простотой  и святой наивностью побеждающий всех сильных, богатых и умных, --
этот  общерусский национальный герой есть  и: герой  русской  интеллигенции.
Именно потому она и ценит в материальной, как и в духовной области одно лишь
распределение,  а не  производство  и  накопление,  одно  лишь  равенство  в
пользовании благами, а  не самое обилие  благ; ее  идеал -- скорее невинная,
чистая, хотя бы и бедная жизнь, чем жизнь действительно богатая,  обильная и
могущественная.   И   если   в   оценке  материального   богатства  аскетизм
сталкивается с утилитаризмом и противодействует ему, так что  создается  как
бы состояние неустойчивого равновесия, то в  оценке богатства духовного  или
общей   идеи   культуры  аскетическое   самоограничение,   напротив,   прямо
поддерживается нигилистическим  безверием  и  материализмом,  и  оба  мотива
сотрудничают   в   обосновании  отрицательного  отношения   к  культуре,   в
принципиальном оправдании и укреплении варварства.
     Подводя итоги сказанному, мы можем  определить  классического  русского
интеллигента  как   воинствующего  монаха  нигилистической  религии  земного
благополучия.  Если в таком сочетании  признаков содержатся противоречия, то
это -- живые противоречия  интеллигентской души. Прежде  всего интеллигент и
по настроению, и  по  складу жизни -- монах. Он сторонится реальности, бежит
от мира, живет вне подлинной  исторической бытовой жизни, в мире  призраков,
мечтаний и благочестивой  веры.  Интеллигенция есть  как бы  самостоятельное
государство,  особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, с
своим  этикетом,  с  своими  нравами, обычаями,  почти  со своей собственной
культурой;    и   можно    сказать,   что   нигде   в   России   нет   столь
незыблемо-устойчивых   традиций,   такой   определенности  и   строгости   в
регулировании  жизни, такой  категоричности  в расценке людей  и  состояний,
такой  верности  корпоративному  духу,  как  в  том  всероссийском  духовном
монастыре,   который  образует  русская  интеллигенция.  И  этой  монашеской
обособленности   соответствует   монашески-суровый   аскетизм,  прославление
бедности  и простоты,  уклонение  от всяких  соблазнов суетной  и  греховной
мирской  жизни. Но, уединившись в своем монастыре, интеллигент не равнодушен
к миру; наметив, из своего монастыря он хочет править миром и насадить в нем
свою  веру;  он  -- воинствующий  монах,  монах-революционер. Все  отношения
интеллигенции  к политике,  ее  фанатизм и нетерпимость, ее непрактичность и
неумелость   в   политической  деятельности,  ее  невыносимая  склонность  к
фракционным раздорам, отсутствие у нее  государственного  смысла, -- все это
вытекает  из  монашески-религиозного   ее  духа,  из  того,  что   для   нее
политическая деятельность имеет целью не столько провести в жизнь какую-либо
объективно полезную, в  мирском смысле, реформу, сколько -- истребить врагов
веры и насильственно обратить мир в  свою веру. И,  наконец, содержание этой
веры  есть  основанное  на  религиозном   безверии  обоготворение   земного,
материального благополучия. Все одушевление этой монашеской армии направлено
на земные,  материальные интересы и нужды, на создание земного рая сытости и
обеспеченности;  все  трансцендентное, потустороннее и подлинно-религиозное,
всякая вера в абсолютные ценности  есть для нее прямой и ненавистный враг. С
аскетической  суровостью к себе и другим, с фанатической ненавистью к врагам
и  инакомыслящим, с  сектантским изуверством и  с безграничным  деспотизмом,
питаемым сознанием своей непогрешимости,  этот монашеский орден трудится над
удовлетворением земных, слишком "человеческих" забот о "едином  хлебе". Весь
аскетизм,  весь  религиозный пыл,  вся сила  самопожертвования  и  решимость
жертвовать  другими,  -- все  это  служит  осуществлению  тех  субъективных,
относительных  и  преходящих  интересов, которые  только и может  признавать
нигилизм и материалистическое безверие. Самые  мирские дела и нужды являются
здесь объектом религиозного служения,  подлежат выполнению по универсальному
плану,  предначертанному  метафизическими  догмами и неуклонными монашескими
уставами.  Кучка чуждых миру и презирающих мир монахов объявляет миру войну,
чтобы насильственно облагодетельствовать его  и  удовлетворить  его  земные,
материальные нужды.
     Естественно,  что  такое  скопление   противоречий,  такое  расхождение
принципиально    антагонистических   мотивов,    слитых    в    традиционном
интеллигентском умонастроении, должно было рано или поздно сказаться и своей
взаимно-отталкивающей   силой,  так  сказать,  взорвать   и  раздробить  это
умонастроение.  Это и произошло, как только интеллигенции дано было испытать
свою веру на живой действительности. Глубочайший культурно-философский смысл
судьбы общественного движения последних лет именно в том  и состоит, что она
обнаружила несостоятельность мировоззрения и  всего духовного склада русской
интеллигенции.  Вся  слепота  и противоречивость  интеллигентской веры  была
выявлена,  когда маленькая подпольная секта  вышла на свет  Божий, приобрела
множество  последователей и на время стала идейно влиятельной и даже реально
могущественной. Тогда обнаружилось, прежде всего, что монашеский аскетизм  и
фанатизм, монашеская нелюдимость и ненависть к миру несовместимы с  реальным
общественным творчеством.  Это --  одна  сторона дела,  которая до некоторой
степени уже сознана и учтена общественным мнением. Другая, по существу более
важная, сторона еще доселе не оценена  в должной мере. Это  --  противоречие
между морализмом и нигилизмом, между общеобязательным, религиозно-абсолютным
характером    интеллигентской   веры   и   нигилистически-беспринципным   ее
содержанием. Ибо это  противоречие  имеет отнюдь не одно лишь  теоретическое
или  отвлеченное значение, а приносит реальные  и  жизненно-гибельные плоды.
Непризнание  абсолютных и  действительно  общеобязательных ценностей,  культ
материальной пользы большинства обосновывают примат силы над  правом, догмат
о верховенстве классовой борьбы и "классового интереса пролетариата", что на
практике тождественно с идолопоклонническим обоготворением интересов партии;
отсюда -- та беспринципная, "готтентотская" мораль, которая оценивает дела и
мысли не объективно и по существу, а с точки зрения  их партийной пользы или
партийного   вреда;   отсюда    --    чудовищная,   морально    недопустимая
непоследовательность в  отношении к террору  правому  и  левому,  к погромам
черным  и  красным  и  вообще  не  только  отсутствие, но  и  принципиальное
отрицание        справедливого,        объективного       отношения        к
противнику[xxxiii] .  Но  этого  мало.  Как  только  ряды  партии
расстроились,  частью  неудачами,  частью  притоком  многочисленных,   менее
дисциплинированных и более первобытно мыслящих членов, та же беспринципность
привела  к тому,  что  нигилизм  классовый и  партийный  сменился нигилизмом
личным  или, попросту, хулиганским насильничеством.  Самый  трагический  и с
внешней стороны  неожиданный факт  культурной истории  последних лет  --  то
обстоятельство,  что  субъективно  чистые,  бескорыстные  и  самоотверженные
служители социальной веры оказались не только в партийном соседстве,  но и в