альтруистического  служения  нуждам  народа  и  в форме  религии абсолютного
осуществления народного счастья. Это  различие есть,  так  сказать, различие
между  "любовью  к  ближнему"  и  "любовью  к  дальнему"  в  пределах  общей
народнической  этики.  Нужно  сказать прямо:  ныне  почти  забытый, довольно
редкий и во всяком случае  вытесненный из центра  общественного внимания тип
так  называемого  "культурного  работника",  т.  е.  интеллигента,  который,
воодушевленный  идеальными  побуждениями,  шел  "в  народ",  чтобы  помогать
крестьянину  в его текущих насущных нуждах своими знаниями и  своей любовью,
--  этот  тип  есть  высший,  самый  чистый и  морально-ценный  плод  нашего
народничества. Собственно  "культурными  деятелями"  эти  люди назывались по
недоразумению; если в программу  их деятельности  входило, как  существенный
пункт,  распространение  народного  образования,  то  здесь,  как  и всюду в
народничестве, культура понималась  исключительно утилитарно; их вдохновляла
не любовь  к чистому знанию, а  живая любовь к людям, и народное образование
ценилось лишь как одно из средств (хотя бы и важнейшее) к поднятию народного
благосостояния;  облегчение народной нужды во всех ее формах  и каждодневных
явлениях было задачей  жизни этих бескорыстных, исполненных любовью людей. В
этом  движении  было   много  смешного,  наивного,   одностороннего  и  даже
теоретически  и  морально  ошибочного.  "Культурный  работник" разделял  все
заблуждения  и односторонности,  присущие  народнику вообще;  он часто шел в
народ, чтобы  каяться и как бы  отмаливать своей деятельностью "грех" своего
прежнего  участия в более  культурных  формах жизни; его общение  с  народом
носило  отчасти  характер  сознательного   слияния   с   мужицкой   стихией,
руководимого верой, что эта стихия есть вообще идеальная форма человеческого
существования;  поглощенный  своей  задачей,  он, как  монах,  с  осуждением
смотрел на  суетность всех  стремлений, направленных на  более отдаленные  и
широкие цели. Но все  это  искупалось одним: непосредственным чувством живой
любви к людям. В этом типе народническая мораль выявила и воплотила все, что
в  ней  было положительного и  плодотворного;  он как  бы  вобрал  в себя  и
действенно развил самый питательный корень народничества -- альтруизм. Такие
люди, вероятно,  еще рассеяны  поодиночке в России; но общественно-моральное
течение,  их создавшее,  давно уже иссякло  и  было частью вытеснено, частью
искажено  и  поглощено  другой   разновидностью  народничества  --  религией
абсолютного осуществления  народного счастья. Мы говорим  о том воинствующем
народничестве, которое  сыграло такую неизмеримо  важную роль в общественной
жизни последних десятилетий в форме революционного социализма.  Чтобы понять
и оценить эту самую могущественную и, можно сказать, роковую для современной
русской   культуры  форму   народничества,  нужно  проследить  те   духовные
соединительные  пути,  через  которые  моральный  источник  интеллигентского
умонастроения вливается в русло социализма и революционизма.
     Нигилистический морализм или  утилитаризм русской интеллигенции есть не
только этическое учение или моральное настроение, он состоит не в одном лишь
установлении   нравственной   обязанности    служения    народному    благу,
психологически он сливается также с мечтой или  верой, что цель нравственных
усилий -- счастье народа -- может быть осуществлена, и притом в абсолютной и
вечной  форме. Эта  вера психологически действительно аналогична религиозной
вере и  в сознании атеистической интеллигенции заменяет  подлинную  религию.
Здесь именно и  обнаруживается, что интеллигенция, отвергая всякую религию и
метафизику,  фактически  всецело  находится  во власти некоторой  социальной
метафизики, которая притом еще более противоречит ее философскому нигилизму,
чем  исповедуемое  ею  моральное  мировоззрение.   Если  мир   есть  хаос  и
определяется только слепыми материальными силами, то как возможно надеяться,
что историческое  развитие  неизбежно приведет  к царству разума и устроению
земного рая? Как  мыслимо  это "государство  в государстве", эта  покоряющая
сила  разума  среди  стихии   слепоты  и  безмыслия,  этот  безмятежный  рай
человеческого  благополучия   среди  всемогущего  хаотического  столкновения
космических сил, которым нет  дела до человека, его стремлений, его бедствий
и радостей? Но жажда общечеловеческого счастья, потребность в метафизическом
обосновании  морального  идеала  так велика,  что  эта  трудность просто  не
замечается  и атеистический материализм  спокойно  сочетается  с  крепчайшей
верой в мировую гармонию  будущего; в  так называемом  "научном социализме",
исповедуемом    огромным    большинством   русской    интеллигенции,    этот
метафизический оптимизм мнит  себя  даже  "научно  доказанным".  Фактически,
корни  этой  "теории  прогресса" восходят к Руссо  и  к  рационалистическому
оптимизму  XVIII  века.  Современный  социальный  оптимизм,  подобно  Руссо,
убежден, что все бедствия и несовершенства человеческой жизни проистекают из
ошибок  или  злобы  отдельных  людей  или  классов.  Природные  условия  для
человеческого  счастья,  в сущности,  всегда  налицо; нужно устранить только
несправедливость    насильников    или   непонятную   глупость   насилуемого
большинства,  чтобы основать царство земного рая. Таким образом,  социальный
оптимизм  опирается на  механико-рационалистическую теорию счастья. Проблема
человеческого счастья есть, с этой точки зрения, проблема внешнего устроения
общества; а  так  как счастье  обеспечивается материальными благами,  то это
есть  проблема  распределения.  Стоит  отнять   эти  блага  у  несправедливо
владеющего ими меньшинства и навсегда лишить его возможности овладевать ими,
чтобы   обеспечить    человеческое   благополучие.   Таков   несложный,   но
могущественный  ход  мысли,  который  соединяет нигилистический  морализм  с
религией социализма.  Кто раз был соблазнен этой оптимистической верой, того
уже  не может удовлетворить непосредственное  альтруистическое служение, изо
дня  в  день, ближайшим  нуждам народа;  он  упоен  идеалом  радикального  и
универсального осуществления народного счастья, -- идеалом,  по  сравнению с
которым простая личная помощь человека человеку, простое облегчение горестей
и   волнений  текущего  дня   не   только   бледнеет   и   теряет  моральную
привлекательность, но кажется даже вредной растратой сил и времени на мелкие
и  бесполезные  заботы,  изменой,  ради  немногих  ближайших   людей,  всему
человечеству  и  его  вечному  спасению.   И   действительно,   воинствующее
социалистическое народничество не только вытеснило,  но  и морально очернило
народничество    альтруистическое,   признав   его    плоской   и    дешевой
"благотворительностью". Имея простой и верный ключ к универсальному спасению
человечества, социалистическое народничество не  может смотреть иначе  чем с
пренебрежением   и  осуждением   на   будничную  и   не  знающую  завершения
деятельность,  руководимую непосредственным альтруистическим  чувством.  Это
отношение столь распространено и интенсивно в  русской  интеллигенции, что и
сами  "культурные работники" по большей части уже стыдятся открыто  признать
простой,  реальный  смысл своей деятельности  и  оправдываются ссылкой на ее
пользу для общего дела всемирного устроения человечества.
     Теоретически   в    основе   социалистической   веры   лежит   тот   же
утилитаристический альтруизм -- стремление к благу  ближнего; но отвлеченный
идеал   абсолютного   счастья  в  отдаленном   будущем   убивает  конкретное
нравственное отношение человека к человеку, живое чувство любви к ближним, к