и  всеми оценками  русского интеллигента. Нигилизм  и морализм,  безверие  и
фанатическая   суровость   нравственных   требований,   беспринципность    в
метафизическом смысле  --  ибо  нигилизм  и  есть  отрицание  принципиальных
оценок,  объективного  различия   между  добром  и  злом  --  и  жесточайшая
добросовестность в  соблюдении  эмпирических принципов,  т.  е. по  существу
условных и непринципиальных  требований,  --  это  своеобразное, рационально
непостижимое  и  вместе  с  тем  жизненно-крепкое  слияние антагонистических
мотивов  в  могучую  психическую силу и есть  то умонастроение,  которое  мы
называем нигилистическим морализмом.
     Из  него  вытекают или  с  ним  связаны  другие  черты интеллигентского
мировоззрения, и прежде всего то существенное  обстоятельство,  что русскому
интеллигенту чуждо и отчасти  даже  враждебно понятие  культуры в  точном  и
строгом  смысле слова.  Это суждение может показаться неправильным;  ибо кто
больше  говорит  о  желательности  культуры,  об  отсталости нашего  быта  и
необходимости поднять его на высший уровень, чем именно русский интеллигент?
Но  и  тут  дело  не  в словах,  а  в понятиях  и реальных оценках. Русскому
человеку не родственно  и не дорого,  его  сердцу  мало  говорит  то  чистое
понятие   культуры,   которое  уже   органически   укоренилось   в  сознании
образованного   европейца.  Объективное,   самоценное   развитие  внешних  и
внутренних  условий  жизни,  повышение  производительности   материальной  и
духовной, совершенствование политических, социальных и бытовых форм общения,
прогресс нравственности,  религии,  науки, искусства, словом, многосторонняя
работа поднятия коллективного бытия на объективно-высшую ступень,  -- таково
жизненное и  могущественное  по  своему  влиянию  на умы  понятие  культуры,
которым вдохновляется европеец.  Это понятие опять-таки  целиком основано на
вере в объективные ценности и служении  им, и культура в  этом смысле  может
быть    прямо    определена     как    совокупность     осуществляемых     в
общественно-исторической  жизни  объективных ценностей. С этой точки  зрения
культура существует  не  для чьего-либо блага  или пользы, а  лишь для самой
себя; культурное творчество означает  совершенствование человеческой природы
и воплощение в жизни идеальных ценностей и  в качестве такового есть само по
себе  высшая  и  самодовлеющая  цель  человеческой  деятельности.  Напротив,
культура,  как  она  обычно  понимается  у  нас,  целиком  отмечена  печатью
утилитаризма.  Когда у нас  говорят  о культуре,  то  разумеют или  железные
дороги,  канализацию  и  мостовые,  или развитие народного образования,  или
совершенствование  политического   механизма,   и   всегда   при  этом   нам
преподносится нечто полезное, некоторое средство для осуществления иной цели
--  именно  удовлетворения  субъективных жизненных  нужд.  Но  исключительно
утилитарная  оценка  культуры столь же несовместима  с  чистой ее идеей, как
исключительно  утилитарная  оценка  науки  или   искусства  разрушает  самое
существо того, что зовется наукой и искусством. Именно этому чистому понятию
культуры  нет места  в умонастроении  русского интеллигента; оно  чуждо  ему
психологически и враждебно метафизически.  Убогость,  духовная  нищета  всей
нашей жизни не дает  у нас  возникнуть и укрепиться непосредственной любви к
культуре, как бы убивает  инстинкт культуры и делает невосприимчивым к  идее
культуры; и наряду  с этим нигилистический морализм сеет  вражду  к культуре
как  к  своему  метафизическому антиподу.  Поскольку  русскому  интеллигенту
вообще  доступно чистое  понятие  культуры, оно ему  глубоко антипатично. Он
инстинктивно чует в  нем врага своего миросозерцания; культура есть для него
ненужное и  нравственно  непозволительное барство;  он не может дорожить ею,
так как  не  признает ни  одной из  тех объективных ценностей,  совокупность
которых ее образует. Борьба  против  культуры  есть одна из характерных черт
типично   русского   интеллигентского   духа;   культ   опрощения   есть  не
специфически-толстовская идея, а некоторое  общее свойство  интеллигентского
умонастроения,  логически  вытекающее  из  нигилистического морализма.  Наша
историческая,  бытовая непривычка к культуре и  метафизическое  отталкивание
интеллигентского миросозерцания от идеи культуры психологически срастаются в
одно  целое и сотрудничают в  увековечении низкого  культурного  уровня всей
нашей жизни[xxxii] .
     Если  мы  присоединим  эту характерную  противокультурную  тенденцию  к
намеченным выше чертам нигилистического морализма,  то мы получим  более или
менее  исчерпывающую схему  традиционного  интеллигентского  миросозерцания,
самое  подходящее  обозначение  для  которого  есть  народничество.  Понятие
"народничества" соединяет все основные признаки описанного духовного  склада
-- нигилистический  утилитаризм, который отрицает все  абсолютные ценности и
единственную  нравственную  цель   усматривает   в   служении  субъективным,
материальным интересам  "большинства" (или народа), морализм,  требующий  от
личности строгого  самопожертвования,  безусловного  подчинения  собственных
интересов  (хотя бы  высших  и  чистейших) делу  общественного служения,  и,
наконец, противокультурную  тенденцию -- стремление превратить  всех людей в
"рабочих", сократить и свести к минимуму высшие потребности во имя всеобщего
равенства и солидарности в осуществлении моральных требований. Народничество
в этом  смысле  есть не определенное социально-политическое  направление,  а
широкое    духовное   течение,   соединимое    с   довольно   разнообразными
социально-политическими   теориями   и   программами.   Казалось    бы,    с
народничеством борется марксизм;  и  действительно,  с появлением  марксизма
впервые  прозвучали  чуждые  интеллигентскому  сознанию  мотивы  уважения  к
культуре, к повышению производительности (материальной, а с ней и духовной),
впервые было отмечено, что моральная проблема не универсальна, а в известном
смысле даже подчинена проблеме культуры, и что аскетическое самоотречение от
высших  форм  жизни  есть  всегда  зло, а не  благо.  Но эти мотивы не долго
доминировали   в  интеллигентской   мысли;  победоносный   и   всепожирающий
народнический  дух  поглотил   и  ассимилировал  марксистскую  теорию,  и  в
настоящее  время  различие между народниками  сознательными  и  народниками,
исповедующими марксизм, сводится  в лучшем случае к различию  в политической
программе   и   социологической  теории  и  совершенно  не  имеет   значения
принципиального  культурно-философского  разногласия. По  своему  этическому
существу  русский интеллигент  приблизительно с 70-х  годов и до наших  дней
остается  упорным   и  закоренелым  народником:  его  Бог  есть  народ,  его
единственная цель есть счастье большинства, его  мораль  состоит в  служении
этой цели, соединенном  с  аскетическим  самоограничением  и ненавистью  или
пренебрежением  к  самоценным  духовным  запросам.  Эту  народническую  душу
русский   интеллигент   сохранил   в   неприкосновенности  в   течение  ряда
десятилетий, несмотря  на все разнообразие политические и социальных теорий,
которые он исповедовал; до последних дней народничество было всеобъемлющей и
непоколебимой  программой жизни  интеллигента, которую он свято оберегал  от
искушений  и нарушений, в  исполнении которой он видел единственный разумный
смысл своей жизни и по чистоте которой он судил других людей.
     Но   этот  общий   народнический   дух  выступает   в  истории  русской
интеллигенции в  двух резко различных  формах  --  в форме непосредственного