является главной причиной небрежного и трафаретного отношения судей к своему
делу. Но ведь при подготовленности и осведомленности  судей,  при интересе к
суду  как со  стороны  его представителей, так и  со стороны общества работа
спорилась бы, дела решались бы и легче, и лучше, и скорей. Наконец, при этих
условиях интересы правопорядка приобрели бы настолько решающее значение, что
и  количественный  состав  наших судов не  мог  бы  оставаться  в теперешнем
неудовлетворительном положении.
     Судебная реформа 1864  года  создала у нас и свободных служителей права
-- сословие присяжных поверенных. Но  и здесь приходится с грустью признать,
что,  несмотря  на свое существование  более сорока лет,  сословие присяжных
поверенных  мало  дало для развития нашего правосознания.  У нас были и есть
видные уголовные  и  политические защитники;  правда, среди  них встречались
горячие проповедники гуманного отношения к преступнику,  но  большинство  --
это  лишь борцы  за  известный  политический идеал,  если угодно,  за "новое
право", а не "за  право" в точном  смысле слова. Чересчур увлеченные борьбой
за новое право, они часто забывали об интересах права формального  или права
вообще.  В конце концов они иногда оказывали плохую услугу и самому  "новому
праву", так как руководились  больше соображениями политики,  чем  права. Но
еще меньше пользы принесло  наше сословие присяжных поверенных для  развития
гражданского правопорядка. Здесь  борьба за право чересчур легко вытесняется
другими стремлениями, и наши видные адвокаты сплошь и рядом  превращаются  в
простых дельцов. Это несомненное  доказательство того, что атмосфера  нашего
суда и  наше  общественное правосознание не только не оказывают поддержки  в
борьбе за право, но часто даже влияют в противоположном направлении.
     Суд   не  может  занимать   того   высокого   положения,  которое   ему
предназначено,  если  в  обществе нет вполне  ясного сознания его  настоящих
задач. Что такого сознания у нашей  интеллигенции нет, доказательства  этого
неисчислимы. Из всей массы их возьмем  хотя бы взгляды, высказанные случайно
в  нашей  Государственной  Думе  членами  ее,  как   выразителями  народного
правосознания.  Так,  член второй  Думы  Алексинский,  представитель крайней
левой,  грозит врагам народа  судом его и утверждает, что "этот суд страшнее
всех судов". Через несколько заседаний  в  той же Думе представитель крайней
правой Шульгин оправдывает военно-полевые суды тем, что они лучше "народного
самосуда",  и уверяет,  что  последствием отмены военно-полевых судов "будет
самосуд  в  самом ужасном  виде",  от  которого пострадают и  невинные.  Это
употребление  всуе слова  "суд" показывает, однако, что представления  наших
депутатов   о  суде  отражают   еще  мировоззрение  той  эпохи,  когда  суды
приговаривали отдавать осужденных "на поток и разграбление".
     Нельзя винить  одни лишь политические условия в том, что у  нас  плохие
суды;  виноваты в  этом  и мы сами. При совершенно аналогичных  политических
условиях у других народов суды все-таки отстаивали право. Поговорка -- "есть
судья  в  Берлине"  --  относится  к концу  XVIII  и  к  первой половине XIX
столетия, когда Пруссия была еще абсолютно монархическим государством.
     Все,  сказанное  о  низком  уровне  правосознания  нашей  интеллигенции
сказано  не в  суд и не в  осуждение. Поражение русской революции и  события
последних лет -- уже достаточно жестокий приговор над  нашей интеллигенцией.
Теперь интеллигенция  должна уйти в свой внутренний мир, вникнуть в него для
того,  чтобы  освежить и оздоровить его. В процессе  этой  внутренней работы
должно, наконец, пробудиться неистинное правосознание русской интеллигенции.
С  верой,  что  близко  то  время,  когда  правосознание нашей интеллигенции
сделается  созидателем  и творцом  нашей новой общественной жизни, с горячим
желанием  этого были  написаны и эти  строки. Путем ряда  горьких  испытаний
русская  интеллигенция  должна  прийти  к  признанию,  наряду  с абсолютными
ценностями -- личного самоусовершенствования и нравственного миропорядка, --
также  и  ценностей  относительных  --  самого  обыденного,  но  прочного  и
ненарушимого правопорядка.

     Петр Струве

     ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ[xxix]


     Россия   пережила   до   новейшей   революции,   связанной  с   исходом
русско-японской войны, два революционных  кризиса, потрясших народные массы:
смутное время,  как  эпилог которого мы рассматриваем  возмущение  Разина, и
пугачевщину. То были крупные потрясения народной жизни, но мы напрасно стали
бы искать в них какой-либо религиозной  и политической идеи, приближающей их
к великим переворотам на Западе.  Нельзя же подставлять религиозную идею под
участие  раскольников  в  пугачевском  бунте?   Зато   в   этих  революциях,
неспособных противопоставить что-либо исторической государственности и о нее
разбившихся, с разрушительной силой сказалась борьба социальных интересов.
     Революция конца XVI и  начала XVII вв. в высшей степени поучительна при
сопоставлении  с  пережитыми  нами  событиями.  Обычно  после революции и ее
победы торжествует реакция в той или  иной форме.  Смута  начала  XVII  века
представляет ту  оригинальную черту, что  в  этой революции как таковой, как
народном движении  непосредственно,  минуя  реакцию, одержали  верх здоровые
государственные элементы общества.  И с этой чертой связана другая, не менее
важная: "смута" была не только социальным движением,  не только  борьбой  за
политическую   власть,   но   огромным   движением   национально-религиозной
самозащиты. Без польского вмешательства великая смута 1598 -- 1613  гг. была
бы  рядом  придворных интриг  и  переворотов,  чередующихся  с бессильными и
бессвязными  бунтами  анархических  элементов тогдашнего общества.  Польское
вмешательство  развернуло  смуту  в  национально-освободительную  борьбу,  в
которой во главе нации стали ее консервативные  общественные силы, способные
на государственное строительство. Если это была великая эпоха, то не потому,
что взбунтовались низы. Их бунт не дал ничего.
     Таким  образом,  в  событиях  смуты  начала  XVII  века  перед  нами  с
поразительной   силой   и    ясностью    выступает   неизмеримое    значение
государственного и национального начал.  С  этой точки зрения особенно важен
момент  расхождения   и  борьбы   государственных,   земских   элементов   с
противогосударственными, казачьими. За иллюзию общего дела с "ворами" первый
вождь  земства  Прокопий  Ляпунов  поплатился  собственной  жизнью  и полным
крушением задуманного  им  национального  предприятия.  Те  "последние  люди
московского  государства",  которые по  зову патриарха Гермогена  встали  на
спасение государства и под предводительством Минина и  Пожарского довели  до
конца дело освобождения нации и восстановления государства,  совершили это в
борьбе  с  противогосударственным  "воровством"  анархических  элементов.  В
указанном  критическом  моменте  нашей  допетровской  "смуты", в  его  общем
психологическом   содержании   чувствуется   что-то   современное,   слишком
современное...