создавать организации и вырабатывать для них  известные формы. Организации и
их  формы  невозможны   без  правовых   норм,  регулирующих   их,  и  потому
возникновение организаций  необходимо  сопровождается разработкой этих норм.
Русский народ в  целом  не лишен организаторских талантов;  ему, несомненно,
присуще  тяготение даже к особенно  интенсивным видам  организации; об  этом
достаточно  свидетельствует его стремление  к общинному быту,  его земельная
община, его артели и  т. под. Жизнь и строение этих организаций определяются
внутренним сознанием о праве  и не праве, живущим в народной  душе.  Этот по
преимуществу внутренний характер правосознания  русского народа был причиной
ошибочного взгляда на отношение нашего народа к  праву. Он дал  повод сперва
славянофилам,  а затем народникам предполагать,  что  русскому народу  чужды
"юридические  начала", что, руководясь только своим внутренним сознанием, он
действует  исключительно  по этическим  побуждениям. Конечно, нормы  права и
нормы    нравственности    в   сознании   русского    народа    недостаточно
дифференцированы и живут в слитном состоянии. Этим, вероятно, объясняются  и
дефекты русского народного обычного права; оно лишено единства, а еще больше
ему  чужд  основной   признак   всякого   обычного  права  --  единообразное
применение.  Но именно  тут интеллигенция и должна была бы прийти на  помощь
народу и способствовать  как  окончательному дифференцированию норм обычного
права,  так  и более  устойчивому  их  применению,  а также  их  дальнейшему
систематическому развитию. Только  тогда народническая  интеллигенция смогла
бы осуществить  поставленную  ею себе  задачу  способствовать  укреплению  и
развитию общинных начал; вместе с тем сделалось бы возможным пересоздание их
в более высокие формы общественного быта, приближающиеся к социалистическому
строю.  Ложная  исходная точка зрения,  предположение,  что сознание  нашего
народа ориентировано  исключительно  этически,  помешало  осуществлению этой
задачи  и привело  интеллигентские надежды к крушению. На одной этике нельзя
построить конкретных общественных форм. Такое стремление противоестественно;
оно  ведет  к  уничтожению  и  дискредитированию  этики и  к  окончательному
притуплению правового сознания.
     Всякая  общественная организация нуждается в правовых  нормах, т.  е. в
правилах, регулирующих не внутреннее поведение людей,  что составляет задачу
этики, а их  поведение внешнее. Определяя внешнее поведение, правовые нормы,
однако,  сами не являются чем то внешним,  так как они живут прежде всего  в
нашем сознании и  являются такими же внутренними элементами нашего духа, как
и  этические  нормы.   Только  будучи  выраженными  в  статьях  законов  или
примененными  в жизни, они приобретают и  внешнее существование.  Между тем,
игнорируя все внутреннее или, как теперь выражаются, интуитивное право, наша
интеллигенция считала правом  только те внешние, безжизненные нормы, которые
так  легко  укладываются   в  статьи   и  параграфы   писаного  закона   или
какого-нибудь  устава. Чрезвычайно  характерно, что наряду  с[о] стремлением
построить  сложные общественные формы  исключительно  на этических принципах
наша   интеллигенция   в  своих  организациях   обнаруживает   поразительное
пристрастие к формальным правилам и  подробной регламентации; в этом  случае
она проявляет особенную веру в статьи и параграфы  организационных  уставов.
Явление это, могущее показаться непонятным противоречием, объясняется именно
тем, что в правовой  норме наша интеллигенция видит не правовое убеждение, а
лишь правило, получившее внешнее выражение.
     Здесь  мы   имеем  одно   из  типичнейших   проявлений  низкого  уровня
правосознания.  Как   известно,   тенденция  к  подробной   регламентации  и
регулированию всех  общественных отношений статьями писаных законов  присуща
полицейскому  государству, и  она составляет  отличительный  признак  его  в
противоположность  государству правовому. Можно сказать,  что  правосознание
нашей интеллигенции и находится  на стадии  развития, соответствующей формам
полицейской  государственности. Все типичные черты  последней  отражаются на
склонностях  нашей  интеллигенции  к  формализму   и  бюрократизму.  Русскую
бюрократию  обыкновенно  противопоставляют  русской  интеллигенции,  и это в
известном смысле правильно. Но при этом противопоставлении  может возникнуть
целый ряд вопросов:  так ли  уж  чужд мир  интеллигенции миру бюрократии; не
есть ли  наша  бюрократия отпрыск нашей интеллигенции;  не питается  ли  она
соками  из нее; не лежит ли, наконец, на нашей интеллигенции вина в том, что
у  нас  образовалась  такая  могущественная   бюрократия?   Одно,   впрочем,
несомненно, --  наша  интеллигенция всецело проникнута своим интеллигентским
бюрократизмом.  Этот бюрократизм  проявляется  во  всех  организациях  нашей
интеллигенции и особенно в ее политических партиях.
     Наши партийные организации возникли еще в дореволюционную эпоху.  К ним
примыкали люди искренние в  своих идеальных стремлениях, свободные от всяких
предрассудков  и  жертвовавшие очень  многим. Казалось  бы,  эти  люди могли
воплотить в своих  свободных организациях  хоть часть тех идеалов, к которым
они стремились. Но вместо этого мы видим только рабское подражание уродливым
порядкам, характеризующим государственную жизнь России.
     Возьмем   хотя  бы  ту  же  социал-демократическую  партию.  На  втором
очередном  съезде  ее, как было уже упомянуто,  был  выработан устав партии.
Значение устава  для  частного союза  соответствует значению конституции для
государства.  Тот  или  другой  устав как бы определяет  республиканский или
монархический строй партии, он придает аристократический или демократический
характер ее центральным учреждениям и  устанавливает  права отдельных членов
по  отношению  ко  всей  партии. Можно  было  бы думать,  что устав  партии,
состоящей   из   убежденных  республиканцев,  обеспечивает  ее  членам  хоть
минимальные гарантии свободы  личности  и  правового строя. Но, по-видимому,
свободное   самоопределение    личности    и   республиканский   строй   для
представителей  нашей  интеллигенции есть  мелочь,  которая  не  заслуживает
внимания;  по  крайней  мере,  она  не  заслуживает  внимания  тогда,  когда
требуется не провозглашение  этих принципов в программах, а  осуществление в
повседневной  жизни.  В принятом  на  съезде  уставе  социал-демократической
партии менее всего осуществлялись какие бы то ни  было свободные учреждения.
Вот  как  охарактеризовал этот устав  Мартов, лидер  группы  членов  съезда,
оставшихся в  меньшинстве: "вместе  с  большинством  старой редакции (газеты
"Искра") я думал, что съезд положит конец "осадному положению" внутри партии
и  введет в  ней нормальный порядок. В  действительности осадное положение с
исключительными  законами   против   отдельных  групп   продолжено   и  даже
обострено"[xxvii] .  Но эта характеристика  нисколько  не смутила
руководителя  большинства Ленина, настоявшего на  принятии  устава с осадным
положением. "Меня нисколько  не пугают, -- сказал  он, -- страшные слова  об
"осадном положении",  об  "исключительных законах"  против отдельных  лиц  и
групп и т. п.  По отношению к  неустойчивым  и шатким элементам мы не только
можем, мы обязаны  создавать  "осадное  положение", и весь наш устав партии,
весь наш  утвержденный  отныне  съездом  централизм  есть не что  иное,  как
"осадное  положение"  для  столь   многочисленных  источников   политической
расплывчатости.  Против  расплывчатости  именно  и нужны особые,  хотя бы  и