право  и право юристов" оттенил значение народного правосознания еще больше,
чем это сделал Пухта в своем "Обычном праве".
     Ничего аналогичного  в развитии нашей интеллигенции  нельзя  указать. У
нас при  всех университетах созданы юридические факультеты; некоторые из них
существуют более  ста лет; есть  у нас  и полдесятка специальных юридических
высших учебных  заведений.  Все это составит на всю Россию около полутораста
юридических  кафедр. Но  ни  один из представителей  этих кафедр не  дал  не
только книги, но даже правового этюда, который  имел бы широкое общественное
значение  и  повлиял  бы  на  правосознание  нашей  интеллигенции.  В  нашей
юридической  литературе  нельзя  указать  даже  ни одной  статейки,  которая
выдвинула  бы  впервые хотя бы такую  по существу  не глубокую,  но все-таки
верную и  боевую  правовую  идею, как  иеринговская "Борьба  за  право".  Ни
Чичерин, ни  Соловьев не создали чего-либо значительного в  области правовых
идей. Да и то хорошее, что они дали, оказалось почти  бесплодным: их влияние
на нашу интеллигенцию было ничтожно; менее всего  нашли в ней  отзвук именно
их  правовые  идеи.  В  последнее  время  у нас выдвинуты  идея  возрождения
естественного права  и идея интуитивного права.  Говорить о  значении их для
нашего общественного  развития  пока преждевременно. Однако ничто до сих пор
не  дает  основания предположить, что  они  будут иметь широкие общественное
значение.  В самом деле, где у этих  идей тот внешний облик, та определенная
формула,  которые  обыкновенно  придают  идеям эластичность  и  помогают  их
распространению?  Где  та  книга,  которая была  бы способна  пробудить  при
посредстве  этих  идей  правосознание  нашей  интеллигенции?  Где  наш  "Дух
законов", наш "Общественный договор"?
     Нам  могут  сказать,  что  русский  народ  вступил  чересчур поздно  на
исторический  путь, что нам незачем самостоятельно вырабатывать идеи свободы
и  прав  личности, правового порядка, конституционного государства,  что все
эти  идеи  давно  высказаны, развиты  в  деталях,  воплощены, и  потому  нам
остается  только их заимствовать. Если бы это было  даже так, то и  тогда мы
должны были  бы  все  таки пережить  эти идеи; недостаточно заимствовать их,
надо в известный  момент жизни быть всецело охваченными ими;  как бы ни была
сама по  себе стара  та или другая идея,  она  для переживающего  ее впервые
всегда нова; она совершает творческую работу в его сознании, ассимилируясь и
претворяясь с другими  элементами его; она возбуждает его волю к активности,
к действию; между тем правосознание русской  интеллигенции  никогда  не было
охвачено  всецело идеями прав  личности и правового  государства, и  они  не
пережиты  вполне  нашей интеллигенцией. Но  это  и по существу  не  так. Нет
единых  и  одних  [и]  тех  же   идей  свободы  личности,  правового  строя,
конституционного  государства, одинаковых для всех народов и времен, как нет
капитализма   или  другой   хозяйственной   или  общественной   организации,
одинаковой во всех странах. Все правовые идеи в сознании каждого  отдельного
народа получают своеобразную окраску и свой собственный оттенок.

     II

     Притупленность   правосознания  русской  интеллигенции   и   отсутствие
интереса к правовым идеям являются результатом застарелого зла -- отсутствия
какого бы то ни было правового порядка в повседневной жизни русского народа.
По поводу этого Герцен еще в  начале  пятидесятых годов прошлого века писал:
"правовая  необеспеченность, искони тяготевшая  над народом,  была  для него
своего  рода  школою.  Вопиющая несправедливость  одной половины его законов
научила  его  ненавидеть  и  другую;  он  подчиняется им  как  силе.  Полное
неравенство перед  судом убило в нем всякое уважение к законности.  Русский,
какого бы он звания ни  был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно
сделать  безнаказанно; и  совершенно  так же  поступает  правительство". Дав
такую  безотрадную  характеристику  нашей  правовой неорганизованности,  сам
Герцен, однако, как настоящий русский интеллигент прибавляет: "Это тяжело  и
печально сейчас,  но для будущего  это  --  огромное  преимущество. Ибо  это
показывает,  что  в  России позади видимого государства не стоит его  идеал,
государство невидимое, апофеоз существующего порядка вещей".
     Итак,  Герцен  предполагает,  что  в  этом коренном недостатке  русской
общественной   жизни   заключается   известное   преимущество.   Мысль   эта
принадлежала не лично ему, а всему кружку людей сороковых  годов, и  главным
образом славянофильской группе их. В слабости внешних правовых форм и даже в
полном  отсутствии  внешнего правопорядка в русской  общественной жизни  они
усматривали  положительную,  а  не  отрицательную  сторону. Так,  Константин
Аксаков  утверждал, что в то  время,  как  "западное человечество" двинулось
"путем  внешней  правды,  путем  государства",  русский  народ  пошел  путем
"внутренней  правды". Поэтому отношения между  народом и Государем в России,
особенно  до  петровской,  основывались на  взаимном  доверии и  на обоюдном
искреннем  желании  пользы. "Однако,  -- предполагал  он, -- нам скажут: или
народ, или власть могут изменить друг другу. Гарантия нужна!" -- И на это он
отвечал:  "Гарантия  не  нужна!  Гарантия есть зло. Где нужна  она, там  нет
добра;  пусть  лучше  разрушится жизнь, в  которой  нет добра чем  стоять  с
помощью зла". Это отрицание необходимости правовых гарантий и даже признание
их злом побудило поэта юмориста Б. Н. Алмазова вложить в уста К. С. Аксакова
стихотворение, которое начинается следующими стихами:

     По причинам органическим
     Мы совсем не снабжены
     Здравым смыслом юридическим,
     Сим исчадьем сатаны.
     Широки натуры русские,
     Нашей правды идеал
     Не влезает в формы узкие
     Юридических начал и т. д.

     В этом  стихотворении  в  несколько утрированной форме, но по  существу
верно излагались взгляды К. С. Аксакова и славянофилов.
     Было бы ошибочно  думать, что игнорирование значения правовых принципов
для  общественной  жизни  был  особенностью славянофилов. У славянофилов оно
выражалось только в  более резкой  форме  и эпигонами  их было  доводимо  до
крайности; например, К. Н. Леонтьев чуть не прославлял русского человека  за
то, что  ему  чужда "вексельная честность" западноевропейского буржуа. Но мы
знаем, что и Герцен видел  некоторое наше преимущество в  том, что у нас нет
прочного  правопорядка.   И  надо  признать  общим   свойством  всей   нашей
интеллигенции непонимание значения правовых норм для общественной жизни...

     III