знала,  но даже не  предполагала ни  в нем, ни  вообще в человеке. Все,  кто
внимательно и с  любовью  приглядывались к  нашему  народу, -- и  между ними
столь разнородные люди, как С. Рачинский[39] и Глеб Успенский, --
согласно удостоверяют, что  народ ищет знания исключительно практического, и
именно  двух  родов:  низшего,  технического,  включая грамоту,  и  высшего,
метафизического,   уясняющего  смысл  жизни  и  дающего   силу  жить.  Этого
последнего  знания мы совсем не давали народу, -- мы не культивировали его и
для  нас самих. Зато мы в огромных количествах  старались перелить  в  народ
наше знание, отвлеченное, лишенное нравственных  элементов,  но вместе с тем
пропитанное определенным рационалистическим  духом.  Этого знания  народ  не
может  принять, потому что общий характер этого знания встречает отпор в его
собственном   исконном   миропонимании.   Неудивительно,   что   все   труды
интеллигенции  пропали  даром.  "Заменить  литературными  понятиями коренные
убеждения народа,  -- сказал Киреевский[40], -- так же легко, как
отвлеченней мыслью переменить кости развившегося организма".
     Великая  мечта  воодушевляла славянофилов. Исходя из факта органической
цельности народного  бытия, они утверждали, что высшая образованность страны
должна являться естественным завершением народного быта, должна вырастать из
него, как плод  из семени. Между смутным  чувством народной массы  и высшими
проявлениями  национального   творчества   в  искусстве  и  мышлении  должна
существовать, говорили они, закономерная последовательность, связывающая всю
народную  жизнь  в  одно целое:  "несознанная мысль,  выработанная историей,
выстраданная жизнью, потемненная ее многосложными отношениями и разнородными
интересами, восходит силою литературной деятельности по лестнице умственного
развития от низших  слоев  общества  до  высших кругов  его,  от безотчетных
влечений до последних ступеней сознания", -- и  в этом виде она является уже
не остроумной идеей,  не  диалектической  игрой,  но глубоко-серьезным делом
внутреннего  самопознания.  Лучезарный идеал!  А  мы  дальше  от  него,  чем
какой-либо  народ.  Для этого нужно, чтобы, при всей  разности содержания  и
силы, мысль  образованных  и мысль необразованных  работали однородно, т. е.
чтобы  сознание  образованных жило  такою  же  существенной  жизнью,  как  и
сознание трудящейся  массы, где  физический  труд и  страдания напрягают всю
душевную  силу   в  упорной   работе  осмысления  этой  самой  тяжкой  жизни
нравственными идеями и верою.
     Сонмище  больных, изолированное  в  родной  стране,  --  вот что  такое
русская интеллигенция.  Ни  по  внутренним своим  качествам, ни  по внешнему
положению она не могла победить деспотизм: ее поражение было предопределено.
Что  она  не  могла  победить  собственными  силами,  в  этом  виною  не  ее
малочисленность,  а  самый  характер   ее  психической  силы,  которая  есть
раздвоенность, то  есть бессилие; а народ  не мог ее поддержать, несмотря на
соблазн общего интереса, потому  что  в целом  бессознательная  ненависть  к
интеллигенции   превозмогает  в  нем   всякую  корысть:   это   общий  закон
человеческой психики.  И  не будет нам  свободы,  пока  мы не станем душевно
здоровыми, потому что взять и  упрочить свободу можно лишь крепкими руками в
дружном всенародном сотрудничестве, а личная крепость и общность с людьми --
эти условия свободы -- достигаются только в  индивидуальном духе, правильным
его устроением.
     Есть  коренное различие  между отношение народа и имущим и образованным
на  Западе  и этим отношением  у  нас.  И  там народ ненавидит  барина и  не
понимает  его   языка,   но   там  непонимание  и  ненависть   коренятся   в
умопостигаемых чувствах. Там народ  ненавидит барина за  то, что барин живет
сыто,  не трудясь  физически,  что  трудами  прежних поколений  народа барин
накопил себе крупный излишек, который дает ему возможность и жить в роскоши,
и держать  народ в безысходном рабстве, и приобретать знания, помогающие ему
опять-таки эксплуатировать народ. Это -- озлобление  раба против господина и
зависть  голодного к  сытому. С другой стороны, самое  знание  господ  чуждо
народной  массе как по своему объему, так и  по  своей отвлеченности: отсюда
непонимание. Но там нет той метафизической розни, как у нас, или, по крайней
мере,  ее  нет в  такой  степени,  потому  что нет  глубокого  качественного
различия между душевным строем простолюдина и барина; отчасти барское знание
столетиями просачивалось  в народ отчасти в самой интеллигенции не так велик
раскол между сознанием и жизнью. Западный буржуа несомненно  беднее русского
интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи не многим превышают  его
эмоциональный строй,  а  главное, он  живет  сравнительно  цельной  душевной
жизнью.  Оттого  на  Западе  мирный исход тяжбы между  народом  и  господами
психологический возможен: там  борьба идет в области позитивных  интересов и
чувств,   которые  естественно  выливаются   в  форму  идей,  а   раз  такая
формулировка совершилась, главной  ареной  борьбы  становится индивидуальное
сознание. И действительно, на Западе идеи социализма  играют сейчас решающую
роль.  Они  постепенно  превращают  механическое  столкновение  в химический
процесс,  с  одной стороны, сплачивая рабочую  массу,  с другой --  медленно
разлагая  идеологию буржуазии, т.е.  одним  внушая чувство правоты, у других
отнимая это чувство.
     Между нами и нашим народом -- иная рознь. Мы для него -- не  грабители,
как свой брат деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок
или  француз: он видит наше  человеческое и  именно  русское обличие,  но не
чувствует в  нас  человеческой  души,  и потому  он ненавидит нас  страстно,
вероятно с  бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы
свои. Каковы мы есть, нам не  только нельзя мечтать о слиянии с  народом, --
бояться  его мы должны пуще всех казней  власти  и благословлять эту власть,
которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной.

     V

     Таковы мы были перед революцией, такими же с виду остаемся и теперь. Но
уже задолго до революции в интеллигентской психике начался глубокий перелом.
     Этот внутренний распад личности был до такой степени  противоестествен,
так угнетала беспорядочность и грубость собственного быта,  не  руководимого
сознанием,     так     изнурялся     самый     ум     вечным    раздражением
отвлеченно-нравственной мысли,  что  человек не  мог  оставаться здоровым. И
действительно,  средний интеллигент,  не  опьяненный  активной  политической
деятельностью, чувствовал себя  с  каждым годом все больнее. Уже  в половине
восьмидесятых  годов   ему   жилось  очень   плохо:   в   длинной   веренице
интеллигентских  типов, зарисованных  таким тонким наблюдателем,  как Чехов,
едва ли найдется пять-шесть нормальных человек. Наша интеллигенция на девять
десятых поражена неврастенией; между  нами почти нет здоровых  людей, -- все
желчные,   угрюмые,    беспокойные   лица,   искаженные    какой-то   тайной
неудовлетворенностью; все  недовольны, не то  озлоблены, не то  огорчены. То
совпадение  профессии с  врожденными  свойствами  личности,  которое  делает
работу  плодотворной  и  дает удовлетворение  человеку, для нас  невозможно,