идея способна смягчить углы такого радикализма, его жесткость и жестокость.
     Но, кроме того, и это самое важное, религиозный радикализм апеллирует к
внутреннему  существу  человека, ибо  с  религиозной  точки  зрения проблема
внешнего  устроения   жизни  есть  нечто  второстепенное.  Поэтому,  как  бы
решительно  ни  ставил  религиозный  радикализм  политическую  и  социальную
проблему,  он не может не видеть  в ней проблемы  воспитания человека. Пусть
воспитание это совершается путем непосредственного общения человека с Богом,
путем,  так  сказать, над  человеческим, но все-таки это  есть воспитание  и
совершенствование человека, обращающееся к  нему самому,  к  его  внутренним
силам, к его чувству ответственности.
     Наоборот,  безрелигиозный  максимализм, в какой  бы  то  ни было форме,
отметает  проблему  воспитания  в  политике и  в  социальном  строительстве,
заменяя его внешним устроением жизни.
     Говоря о том, что  русская  интеллигенция идейно  отрицала или отрицает
личный  подвиг  и  личную  ответственность,  мы,  по-видимому,  приходим   в
противоречие со всей  фактической историей служения интеллигенции  народу, с
фактами  героизма, подвижничества  и самоотвержения,  которыми  отмечено это
служение. Но нужно понять, что фактическое  упражнение самоотверженности  не
означает   вовсе   признания   идеи  личной   ответственности  как   начала,
управляющего  личной и общественной жизнью.  Когда  интеллигент  размышлял о
своем  долге  перед   народом,  он  никогда  не  додумывался  до  того,  что
выражающаяся  в  начале  долга   идея  личной  ответственности  должна  быть
адресована не только к  нему, интеллигенту, но и к народу, т. е. ко  всякому
лицу,  независимо от его происхождения  и социального  положения. Аскетизм и
подвижничество  интеллигенции,  полагавшей  свои  силы на  служение  народу,
несмотря  на  всю  свою  привлекательность,  были,  таким  образом,   лишены
принципиального морального значения и воспитательной силы.
     Это  обнаружилось  с  полною  ясностью  в  революции.   Интеллигентская
доктрина служения народу не предполагала никаких обязанностей у народа  и не
ставила ему самому никаких воспитательных  задач. А так как народ состоит из
людей, движущихся интересами  и  инстинктами, то,  просочившись  в  народную
среду, интеллигентская идеология должна была  дать вовсе  не идеалистический
плод.  Народническая, не говоря уже о марксистской, проповедь в исторической
действительности превращалась в разнузданно и деморализацию.
     Вне идеи воспитания в политике есть только две  возможности:  деспотизм
или охлократия. Предъявляя самые радикальные требования, во имя их  призывая
народ  к  действиям,  наша  радикальная интеллигенция,  совершенно  отрицала
воспитание  в  политике и ставила на его  место  возбуждение. Но возбуждение
быстро  сыграло  свою роль и не могло больше  ничего дать. Когда  оно спало,
момент  был  пропущен  и  воцарилась реакция.  Дело, однако, вовсе не в  том
только, что пропущен был момент.
     В  настоящее  время  отвратительное торжество  реакции побуждает многих
забывать  или замалчивать ошибки пережитой  нами  революции.  Не может  быть
ничего более опасного, чем такое забвение, ничего более легкомысленного, чем
такое  замалчивание.  Такому  отношению, которое  нельзя назвать  иначе  как
политическим  импрессионизмом, необходимо противопоставить подымающийся  над
впечатлениями текущего момента анализ морального существа того политического
кризиса, через который прошла страна со своей интеллигенцией во главе.
     Чем вложились народные массы в этот кризис? Тем же, чем они влагались в
революционное движение XVII  и XVIII веков, своими социальными страданиями и
стихийно выраставшими  из них социальными требованиями,  своими инстинктами,
аппетитами  и ненавистями. Религиозных идей не было никаких. Это была почва,
чрезвычайно благодарная для  интеллигентского безрелигиозного радикализма, и
он  начал  оперировать  на этой  почве  с  уверенностью,  достойною  лучшего
применения.
     Прививка  политического радикализма интеллигентских идей  к социальному
радикализму народных инстинктов совершилась с ошеломляющей быстротой. В том,
как  легко и стремительно  стала интеллигенция на эту стезю  политической  и
социальной  революционизации исстрадавшихся  народных  масс,  заключалась не
просто  политическая  ошибка,  не  просто  грех  тактики.  Тут  была  ошибка
моральная. В основе тут лежало представление, что "прогресс" общества  может
быть  не  плодом  совершенствования  человека,  а  ставкой, которую  следует
сорвать в исторической игре, апеллируя к народному возбуждению.
     Политическое легкомыслие и неделовитость присоединились к этой основной
моральной  ошибке. Если интеллигенция обладала  формой религиозности без  ее
содержания,   то   ее   "позитивизм",   наоборот,   был  чем-то   совершенно
бесформенным. То  были "положительные",  "научные" идеи без всякой  истинной
положительности,  без  знания   жизни   и  людей,   "эмпиризм"   без  опыта,
"рационализм" без мудрости и даже без здравого смысла.
     Революцию  делали  плохо.   В   настоящее  время   с   полною  ясностью
раскрывается, что в этом делании революции играла роль ловко инсценированная
провокация.   Это   обстоятельство,   однако,   только   ярко   иллюстрирует
поразительную  неделовитость революционеров,  их практическую беспомощность,
но не в нем суть дела. Она не в том, как  делали революцию, а в  том, что ее
вообще  делали. Делали  революцию  в то время, когда задача состояла в  том,
чтобы все усилия сосредоточить на политическом воспитании  и самовоспитании.
Война   раскрыла  глаза  народу,  пробудила  национальную  совесть,   и  это
пробуждение открывало  для  работы политического  воспитания  такие  широкие
возможности, которые обещали самые обильные плоды. И вместо  этого что же мы
видели? Две  всеобщие  стачки  с  революционным взвинчиванием  рабочих  масс
(совет  рабочих  депутатов!),  ряд военных  бунтов, бессмысленных и  жалких,
московское  восстание, которое  было  гораздо хуже, чем оно  представилось в
первый момент,  бойкот выборов  в первую  думу  и  подготовка, (при  участии
провокации!)  дальнейших  вооруженных  восстаний,  разразившихся  уже  после
роспуска Государственной Думы. Все это должно было терроризировать и в конце
концов смести  власть.  Власть  была  действительно терроризирована. Явились
военно-полевые  суды и  бесконечные смертные казни.  И затем государственный
испуг превратился в нормальное политическое состояние, в  котором до сих пор
пребывает власть, в котором она осуществила изменение избирательного закона,
-- теперь потребуются годы, чтобы сдвинуть страну с этой мертвой точки.
     Итак,   безрелигиозное  отщепенство  от  государства,  характерное  для
политического мировоззрения русской интеллигенции, обусловило и ее моральное
легкомыслие, и ее неделовитость в политике.
     Что же следует из такого  диагноза болезни? Прежде всего -- и это я уже
подчеркнул выше,  --  вытекает  то, что недуг  заложен глубоко,  что смешно,
рассуждая  о нем, говорить о  политической тактике. Интеллигенции необходимо
пересмотреть все свое миросозерцание  и в  том  числе  подвергнуть коренному
пересмотру  его  главный  устой  --  то  социалистическое  отрицание  личной
ответственности, о котором мы говорили выше. С вынутием этого  камня -- а он
должен быть вынут -- рушится все здание этого миросозерцания.