несправедлива,  но  прежде  всего  бедна  и  убога;   что  нищие  не   могут
разбогатеть,  если  посвящают  все  свои помыслы  одному  лишь  равномерному
распределению  тех грошей,  которыми они владеют;  что пресловутое  различие
между  "национальным  богатством" и  "народным  благосостоянием" -- различие
между  накоплением  благ  и  доставлением их народу  --  есть  все  же  лишь
относительное различие и  имеет реальное и  существенное значение  лишь  для
действительно  богатых  наций, так что если иногда уместно  напоминать,  что
национальное  богатство   само   по   себе  еще  не  обеспечивает  народного
благосостояния,  то  для  нас  бесконечно  важнее  помнить более  простую  и
очевидную истину, что вне  национального богатства вообще немыслимо народное
благосостояние.  Пора,  во всей  экономии  национальной  культуры, сократить
число    посредников,    транспортеров,    сторожей,    администраторов    и
распределителей всякого  рода  и увеличить  число подлинных  производителей.
Словом,  от  распределения  и  борьбы  за  него пора  перейти к  культурному
творчеству, к созиданию богатства.
     Но чтобы созидать  богатство, нужно  любить  его. Понятие  богатства мы
берем  здесь  не в смысле  лишь  материального  богатства,  а в  том широком
философском его значении, в  котором оно объемлет владение и материальными и
духовными  благами или, точнее, в котором  материальная обеспеченность  есть
лишь  спутник   и   символический   показатель  духовной   мощи  и  духовной
производительности. В этом смысле метафизическая  идея богатства совпадает с
идеей  культуры  как  совокупности  идеальных   ценностей,   воплощаемых   в
исторической  жизни. Отсюда,  в  связи  с  вышесказанным, ясно, что забвение
интеллигенцией начала производительности или творчества ради начала борьбы и
распределения есть не теоретическая  ошибка,  не просто  неправильный расчет
путей  к  осуществлению  народного  блага,  а  опирается  на  моральное  или
религиозно-философское  заблуждение.  Оно  вытекает  в  последнем  счете  из
нигилистического морализма, из непризнания абсолютных ценностей и отвращения
к  основанной  на них идее  культуры.  Но  в  этой связи  в  нигилистическом
морализме открывается новый и любопытный идейный оттенок.
     Русская интеллигенция не любит богатства.  Она  не ценит  прежде  всего
богатства духовного, культуры, той идеальной силы  и творческой деятельности
человеческого  духа, которая  влечет его к  овладению миром  и  очеловечению
мира,  к  обогащению  своей  жизни  ценностями  науки,  искусства, религии и
морали; и -- что всего замечательнее -- эту свою нелюбовь она распространяет
даже  на богатство  материальное,  инстинктивно  сознавая его  символическую
связь  с  общей  идеей  культуры.  Интеллигенция  любит  только справедливое
распределение богатства, но не самое богатство: скорее, она даже ненавидит и
боится его. В ее душе любовь к  бедным  обращается в любовь к бедности.  Она
мечтает накормить всех бедных, но ее глубочайший неосознанный метафизический
инстинкт  противится насаждению  в  мире  действительного  богатства.  "Есть
только один класс людей,  которые еще более своекорыстны, чем богатые, и это
-- бедные", -- говорит Оскар Уайльд в своей замечательной статье: "Социализм
и  душа  человека".  Напротив, в  душе русского интеллигента есть  потаенный
уголок, в котором глухо,  но  властно и  настойчиво  звучит обратная оценка:
"есть только одно состояние, которое хуже бедности, и это -- богатство". Кто
умеет читать между строк, тому  нетрудно подметить  это настроение в делах и
помышлениях  русской   интеллигенции.   В   этом  внутренне   противоречивом
настроении  проявляется то,  что можно было  бы назвать основной  антиномией
интеллигентского  мировоззрения: сплетение  в одно целое  непримиримых начал
нигилизма  и  морализма.  Нигилизм  интеллигенции ведет ее  к  утилитаризму,
заставляет  ее видеть  в удовлетворении  материальных интересов единственное
подлинно  нужное  и  реальное дело;  морализм  же  влечет  ее  к  отказу  от
удовлетворения потребностей,  к  упрощению  жизни, к аскетическому отрицанию
богатства.  Это  противоречие часто  обходится тем, что  разнородные  мотивы
распределяются  по  различным областям;  аскетизм становится  идеалом личной
жизни и обосновывается  моралистическим  соображением  о  непозволительности
личного  пользования  жизненными  благами,   пока  они  не   стали  всеобщим
достоянием,  тогда  как  конечным  и,  так  сказать, принципиальным  идеалом
остается  богатство и широчайшее удовлетворение потребностей. И  большинство
интеллигентов  сознательно  исповедует  и  проповедует  именно  такого  рода
рациональное сочетание личного  аскетизма с универсальным утилитаризмом; оно
образует   также,  по-видимому,  исходную  рациональную  посылку  в  системе
интеллигентского  мировоззрения.   Однако  логическое   противоречие   между
нигилизмом и морализмом, о котором  мы  говорили в  начале  статьи, конечно,
этим не уничтожается, а лишь обходится; каждое из этих двух начал содержит в
себе, в конечном счете,  некоторый самодовлеющий и первичный мотив,  который
поэтому  естественно   стремится  всецело  овладеть  сознанием  и  вытеснить
противоположный.  Если  в  мире  нет  общеобязательных  ценностей,   а   все
относительно  и  условно,  все  определяется  человеческими   потребностями,
человеческой  жаждой  счастья  и  наслаждения,  то  во  имя  чего  я  должен
отказываться от удовлетворения моих собственных потребностей? Таков аргумент
нигилизма,   разрушающий  принципы  морализма;   эта  тенденция  литературно
олицетворена  в нигилистическом  (в узком смысле)  типе Базарова  и в  жизни
сказалась   особенно   широко   в   наши   дни   в   явлениях   "санинства",
вульгаризованного "ницшеанства" (не имеющего, конечно, ничего общего с Ницше
и  --  более  правомерно  --  называющего  себя   также  "штирнерианством"),
"экспроприаторства" и т. п.
     Однако классический  тип  русского  интеллигента несомненно тяготеет  к
обратному  соотношению  --  к  вытеснению  нигилизма  морализмом,  т.  е.  к
превращению  аскетизма  из  личной  и  утилитарно  обоснованной  практики  в
универсальное   нравственное   настроение.  Эта  тенденция   была   выражена
сознательно  только   в  кратком  эпизоде  толстовства,  и   это  совершенно
естественно: ибо аскетизм,  как сознательное вероучение, должен опираться на
религиозную основу. Но бессознательно она, можно сказать, лежит в крови всей
русской  интеллигенции.  Аскетизм  из  области  личной  практики  постепенно
переходит в область теории или, вернее, становится хотя и необоснованной, но
всеобъемлющей   и   самодовлеющей   верой,   общим   духовным   настроением,
органическим  нравственным инстинктом, определяющим все практические оценки.
Русский интеллигент испытывает положительную  любовь к упрощению, обеднению,
сужению жизни;  будучи  социальным реформатором, он  вместе с  тем  и прежде
всего -- монах,  ненавидящий мирскую суету и мирские забавы, всякую роскошь,
материальную  и  духовную,  всякое  богатство и  прочность,  всякую  мощь  и
производительность. Он любит слабых, бедных, нищих  телом и духом  не только
как несчастных, помочь  которым -- значит сделать из них сильных и  богатых,
т. е.  уничтожить их как социальный или духовный тип,  -- он любит их именно
как идеальный тип людей.  Он хочет сделать  народ богатым, но  боится самого
богатства как  бремени  и соблазна  и верит, что все богатые  -- злы, а  все
бедные  -- хороши и добры; он  стремится к "диктатуре пролетариата", мечтает
доставить власть народу  и боится прикоснуться к  власти, считает  власть --