- Это мои слова.
     Малюта Скуратов нагнулся к царскому уху.
     - Князь Василий Федорович Рыбин-Пронский. Отец его великим князем Василием обижен, - прошептал он, - а по отцу обижен и сын.
     Царь Иван долго и внимательно его разглядывал. Князь поблек и съежился под его взглядом.
     Бледное лицо царя передернула судорога.
     - Добро, добро, - произнес он сквозь зубы, - запомню тебя, верный слуга... А сейчас ступай туда, где стоял.
     Князь Василий Рыбин-Пронский поклонился царю и опустился на колени на прежнем месте.
     В это время Скуратов, пригнувшись, стараясь не обратить на себя внимания, вышел из палаты.
     - Раб есть раб, а господин есть господин... - сказал царь, обернувшись к Афанасию Вяземскому. - Я к ним душой, а они, собаки, вишь что задумали - моих верных слуг опричников порочить! Нет, пес, - он посмотрел на Висковатого и с яростью ударил о пол посохом, - я вас еще не истребил! Я только начал...
     Толпа челобитчиков грозно зашумела. Без Малюты князья и бояре чувствовали себя свободнее:
     - Великий государь, повели слово молвить, - снова поклонился Висковатый. - Мы не хотим умалять прав, дарованных тебе богом. А я... я повинуюсь твоему приказу, даже если он противоречит божьей воле. Но мы слуги твои, а не рабы. И от святых отец сказано: царю царство держати и власть имети с князи и с бояры. Умоляем тебя, великий государь, не разделяй на две половины царство: земство, опричнина. Не проливай невинной крови...
     Мудрый государственный деятель Иван Висковатый знал, что Ливонская война поставила царя Ивана в затруднительное положение. Единение всех сил государства стало необходимостью, и Висковатый был уверен, что царь Иван согласится отменить опричнину. За два года кровавых расправ царь приобрел новых врагов среди московской знати. Но многие простили бы свои обиды, лишь только бы он распустил опричнину. "Царь Иван не совсем сошел с ума, - думал Висковатый, - и должен понять, что опричнина приведет государство к разрушению и упадку. А земский собор, недавно проходивший в Москве, показал ему преданность и единомыслие всех людей. В то же время, если бы царь не был слаб, он не созывал бы собора".
     Подобные рассуждения и привели к мысли Ивана Висковатого, что царь может поступиться опричниной ради порядка и благоденствия в государстве. С Висковатым был согласен боярин-конюший Иван Петрович Федоров.
     Царь Иван слушал, сложив руки на посох, уперев его в пол. Он знал, чего хотят челобитчики, и знал, что не согласится на их просьбы. Он вглядывался в лица бояр, князей и дворян, стоявших перед ним на коленях. Наступит время, и он заставит их землю есть.
     - Мы просим тебя советоваться со своими боярами, великий государь, и опалу класть по суду, - внятно произнес кто-то. - Кровь невинно убиенных тобой взывает. Твоя жестокость порождает заговоры.
     Царь Иван сжал худые кулаки. Давно он не слышал столь дерзостного. О, если бы это было в Александровой слободе!.. Но сейчас надо сдержаться.
     - Я знаю, откуда это идет. Новгородцы... - не повышая голоса, произнес царь. - По вольностям, по вече соскучились. Мало им дедовской памяти, палки захотели... И вам, рабы мои, вольности новгородские спать не дают... Внимайте, горе дому, которым управляет женщина, горе городу, которым управляют многие. Ибо так же как женщина не способна оставаться на едином решении, так и многие правители царства - один захочет одного, другой другого. Я не хочу быть под властью своих рабов, разве это грех?
     Он опять посмотрел на собравшихся. На многих лицах была твердая решимость. "Будьте же вы прокляты! - пронеслось в голове царя. - Может быть, прав князь Михаил, может быть, и следует срубить всем головы".
     Царь Иван замолчал и позволил снова говорить Висковатому. А сам сидел, опустив веки, плотно сдвинув пальцы рук, и вспоминал то, что произошло за последнее время. Ливонская война все туже и туже затягивала петлю на шее русского государства. Всего два месяца тому назад без всякого успеха прервались переговоры о мире с литовскими послами. Царские вельможи требовали возвращения древних русских земель - Киева, Гомеля, Витебска и всей Ливонии. Литовские послы не соглашались.
     Бояре на заседании думы 17 июня 1566 года, выслушав сообщение дьяка Висковатого о переговорах, решили не заключать мира без возвращения древних земель, а заключить перемирие.
     При возобновлении переговоров главным стал вопрос о Ливонии. Царь Иван стремился получить всю Ливонию, однако он соглашался на значительные уступки, если ему будет отдан город Рига. Русская торговля требовала хорошего порта на Балтийском море для свободной торговли.
     Литовские послы отказались уступить Ригу царю Ивану. Они соглашались оставить за Москвой только те ливонские земли, которые были ко времени переговоров заняты русскими войсками. Таким образом, нужно было отказаться от Риги или продолжить обременительную Ливонскую войну.
     Царь Иван хотел воевать. Но для войны он должен был найти опору среди вельмож, служилых людей, купечества и духовенства. 28 июня открылось заседание собора, призванного поддержать военные устремления царя Ивана. С другой стороны, он надеялся, что литовские послы испугаются единодушного решения и пойдут на уступки. На соборе присутствовали бояре и дворяне, духовенство, дети боярские и помещики из многих городов, гости и купцы. Преобладали дворяне. Всего собралось около четырехсот человек.
     Собор одобрил решение царя продолжать войну за Ливонию. И вот опять смутьянство.
     Поглощенный своими мыслями, царь сидел неподвижно, положив руки на посох...
     На дворе раздался топот конских копыт, хриплое взлаивание труб, загрохотал барабан. Царь насторожился. До его ушей донеслись отчаянные вопли. Прогремело несколько пищальных выстрелов.
     - Гойда, гойда! - совсем явственно слышал царь выкрики опричников, и по лицу его пробежала злая усмешка.
     С шумом распахнулась дверь, на пороге стоял запыхавшийся Малюта Скуратов - в кольчуге, при бедре сабля, за поясом длинный нож.
     - Великий государь, - торжественно произнес он, - верные слуги по зову твоему прискакали из Александровой слободы. Вшивый сброд на площади мы разогнали. Что прикажешь?
     Царь поднялся с кресла.
     - Изменники, - пронзительно закричал он, указывая длинным пальцем на коленопреклоненных вельмож, - все вы изменники! И ваши советы смердят изменой. Что, задумали извести меня, своего владыку, а-а? Всех в тюрьму!..
     Челобитчики поднялись с колен, зашумели. Некоторые схватились было за оружие, спрятанное под одеждой, но быстро опомнились.
     - Прошу пожаловать, бояре, и князья, и дворяне, - с издевкой, кланяясь, сказал Малюта Скуратов. - Слышали царское повеление? По одному проходите...
     У дверей вельмож ждали опричники. Они закручивали всем без разбору назад руки и вязали пеньковыми веревками.
     На Ивановской площади никого не осталось. Чуя поживу, каркая, перелетали с места на место большие черные вороны. Они садились на кресты церквей, на башни и стены...
     Более двухсот человек, подписавших челобитную, были брошены в тюрьму. Царь Иван сделал выбор - решил по-прежнему держаться опричнины. Его испугало дружное выступление вельможной и приказной знати. Он страшился снова попасть под цепкую боярскую руку.
     Печатник Иван Висковатый просчитался.
     За два года неограниченной власти царь показал свой кровавый нрав. Слишком много набралось обиженных. А тех, кого он обидел, он больше всего боялся и ждал от них мести. Всегда подчеркивая божественное начало своей власти, царь Иван кровавыми расправами подорвал к ней доверие и, по мнению многих, не мог быть божьим помазанником...
     В царских покоях до полуночи бражничали ближние царские люди, празднуя победу. Царь Иван глотнул красного испанского вина и развеселился. Все, что случилось днем, казалось ему теперь не столь страшным.
     Отпив из чаши, Алексей Басманов, главный опричный военачальник, худой высокий старик с козлиной бородкой, сказал, ни к кому не обращаясь:
     - Вишь ведь, что задумали - с царем равняться! Жди теперича новых заговоров, будут они великому государю всяко досаждать. Не удалось на свою сторону перетянуть, так они вовсе похотят с престола сбросить и своего поставить... Ивашка Висковатый раскудахтался. А кто такой Ивашка? Отец его всего-то-навсего пономарил в худой церкви. А сын на все государство звонит... А Ванька Федоров, боярин-конюший? Он-то молчал, а что у него в голове - гадать не надобно.
     Алексей Басманов рассмеялся. Царь Иван перестал грызть баранью лопатку и посмотрел на Малюту Скуратова.
     - Не кручинься, великий государь, себя не пожалею, а измену сыщу. Все твои вороги вот здесь у меня будут! - И Малюта сжал волосатый кулак.
     - Федорова завтра в Полоцк воеводой отправлю. Ты за ним своих молодцов шли, штоб в семь глаз смотрели, слышишь, Гриша? - нахмурил брови царь. - А Ивана Висковатого люблю за прямое слово, знаю, мне не изменит, не продаст. И замены ему не сыскать - умен... Остальных в погребе подержи для острастки и выпусти. Не то все земские дела станут. Закоперщикам, как прежде сказывал, головы срубить.
     - Сделаю, как велишь, великий государь. Только бы из тех земских людей с десяток для сыску оставить?
     - Оставь, - согласился царь.
     - На твоем месте, великий госудагь, я бы свой замок, опричный, в Москве постгоил, стены покгепче и тайный ход под землей. В этот замок только вегных слуг пускать, как в Слободе, - сказал Афанасий Вяземский. - Не пгиведи господь, пгиключится мятеж в Москве, а ты, госудагь, за стены...
     Вяземский заметно картавил.
     - Где поставить? - живо откликнулся царь.
     - Да хоть бы на Воздвиженке, место важное.
     - И правда, место хорошее, - согласился царь. - Вот и дело тебе, Афоня: ты мой оружничий, тебе и замок строить. Сроку даю один год.
     Афанасий Вяземский склонил голову.
     - Нам, братия, главное, Ливонию воевать. А с Ливонией и Литву. Об этом не забывайте. - Царь положил на стол обглоданную кость и стал вытирать полотенцем испачканные жиром руки. - Ежели король Жигимонд <Польский король Сигизмунд-Август.> в Риге и других городах крепко сядет, тогда не только Юрьеву, но и Нарве, и иным городам ливонским, и Пскову тесноты будут великие и торговым людям торговля затворится.
     Царское застолье наперебой стало советовать, как лучше воевать Ливонскую землю.
     Царь Иван терпеливо слушал, стараясь понять смысл не совсем трезвых речей.
     Вдруг дикий крик всполошил собравшихся. Михаил Темрюкович, вытаращив глаза, кружился по комнате. Он испугался большого рыжего таракана, заползшего ему за воротник.

Глава вторая

НЕ ТОТ СНЕГ, ЧТО МЕТЕТ, А ЧТО СВЕРХУ ИДЕТ

     На второй день после праздника святого пророка Ильи небольшой дощаник, выкрашенный в белую и синюю краску, под веслами подошел к мельнице, стоявшей на реке Яузе. Кормщик Степан Гурьев, молодой, красивый мужик, привязал дощаник смолеными веревками к двум старым ивам на берегу, убрал весла в кладовку и кликнул судовщиков похлебать горячего варева.
     Дощаник совершил по рекам большой путь: из владений Ивана Петровича Федорова в Бежецком верхе к столичному городу Москве. По приказу боярина привезли на дощанике для домашнего обиходу отборного пшеничного зерна, душистого меда, топленого масла, сушеной и соленой рыбы. И для продажи тонкого льняного полотна двадцать кусков, сотни две выделанных коровьих шкур, пятьсот бараньих...
     Боярин Федоров был большим человеком в государстве; конюший - высшее боярское звание и ближайший к царю человек.
     Под его началом состоял конюшенный приказ, колымажная, седельная и санная казна. И ловчий и сокольничий подчинены конюшему со всей охотой. Ему подчинялись все многочисленные стремянные, задворные конюхи, стряпчие и стадные конюхи. Да еще около сотни ремесленных людей: седельщики, коновалы, кузнецы, колесники...
     Больше тысячи человек содержал конюшенный приказ в своих многочисленных службах. А царских лошадей в ведении конюшего находилось около сорока тысяч.
     И жалованья получал конюший не одну копейку в день, как какой-нибудь плотник или каменщик, а два рубля с полтиной.
     Наконец, конюшему подчинен ясельничий - высокий государственный чин, обязанный кормить всех царских лошадей.
     Судовщики, а их было двадцать - крестьяне с отчинных земель боярина Федорова, - утолив голод, принялись таскать мешки с зерном в амбар у мельницы. В пути, когда надо было, они работали на веслах, а в трудных местах шли с лямками по берегу.
     Степан Гурьев сел на борт грузного дощаника, вымыл ноги в холодной яузской воде, надел чистые онучи, новые лапти и задумался... Перед глазами встало бескрайнее синее море. Мальчишкой Степан наслушался рассказов своего деда Аристарха, побывавшего в далеком Северном море. Дед бил тюленей и моржей, привозил в Холмогоры шкуры, сало и моржовые клыки. Он плавал и на великую реку Обь, и по морям с вечными льдами. Аристарх знал грамоту, читал церковные книги и любил рассуждать о прочитанном с товарищами. Грамоте он обучил и своего внука.
     Двадцать третий год пошел Степану Гурьеву, второго ребенка родила ему жена Анфиса, а он все не угомонился, мечтал о далеком синем море, о больших кораблях, о жизни, полной опасностей и приключений. Однако он любил Анфису, и расставаться с ней было жалко. "Надо ли искать счастье за морем, когда оно рядом?" - думал Степан и не знал, увидит ли он море, отпустит ли его Анфиса.
     Когда дед Аристарх потерял четыре пальца на правой руке и к морскому делу стал не способен, начал он ходить по рекам на дощанике, принадлежавшем боярину Федорову. Степан Гурьев упросил деда обучить его кормщицкому делу, а когда дед постригся в Спасо-Андроников монастырь и сделался старцем Феодором, боярский дощаник стал водить Степан. Но мысли о далеком синем море, у которого нет берегов, а вода соленая, не оставляли Степана Гурьева. Он не раз командовал в мечтах большим кораблем с тремя высокими мачтами, белыми парусами и со многими мореходами на борту.
     - Степан, Николенька занедужил, - тихо прикоснулась к плечу мужа Анфиса. - Огневица, боюсь, не помер бы...
     Степан обернулся.
     - Я к боярину Ивану Петровичу собираюсь. Обсказать надобно, с чем дощаник привели. Бери Николеньку, поедем вместе. Попросим боярина, авось поможет. В деревне-то он сколь людей вылечил.
     Солнце поднималось над Москвой яркое, ласковое. Оно освещало десятки тысяч домов и домиков, сотни церквей и монастырей. Дома теснились один подле другого только в Кремле и прилежащих улицах, а дальше, за городской стеной, они утопали в зелени садов и огородов. Многие хоромы были в две и три кровли, с острыми крышами и затейливыми флюгерками. То там, то здесь встречались каменные богатые палаты бояр или богатых купцов. В каких-нибудь двух верстах на зеленом холме прятался среди деревьев белый Спасо-Андроников собор.
     Степан Гурьев подрядил за два десятка деревенских яиц телегу и с женой Анфисой, державшей на руках хворого мальчугана, поехал на Варварку, к дому боярина Федорова.
     На Степане был новенький кафтан из белой ржевской сермяжины, а голову покрывала войлочная шляпа. Анфиса вырядилась в холщовую праздничную рубаху с длинными, в двадцать локтей, рукавами. Рукава укладывались складками, набегавшими одна на другую. Широкие вверху, они утончались книзу, и у запястья были завязаны голубыми тесемками.
     Во дворе боярина Федорова толпились вооруженные люди, перебирали ногами оседланные лошади. Лаяли на все голоса сторожевые псы. У амбаров стояли груженые повозки, запряженные либо парой, либо четверкой добрых коней.
     Старший приказчик боярина Терентий Лепешка был рожден в той же деревне, что и Степан, и приходился ему дальним родственником. Он вертелся во дворе и сразу заметил кормщика.
     - Уезжает наш кормилец, наш батюшка Иван Петрович, по царскому слову воеводой в Полоцк, - сказал он земляку. - Как выйдет во двор, ты ему и обскажешь все, что надобно.
     Сначала из дверей вышла боярыня Мария Васильевна, круглая маленькая старуха с розовыми щечками. За ней вынесли три сундука в железной оковке. Боярыня улеглась на мягкую постель, приготовленную в зеленой крытой колымаге, сундуки поставили у нее в ногах.
     Вскоре показался сам боярин Федоров, оружный, в кольчужной рубахе и железном шлеме. Все, кто ждал его выхода на дворе, согнулись в поясном поклоне.
     - Государь Иван Петрович, - сказал приказчик Терентий, - кормщик Степан Гурьев из деревни Федоровки зерно и другие припасы приволок. Что велишь?
     Боярин поднял глаза из-под седых лохматых бровей.
     Степан, волнуясь, передал список, составленный приказчиком Серебровым. Капли пота выступили у него на лбу.
     Иван Петрович расправил бумагу, внимательно прочитал.
     - За три недели управился кормщик, молодец, - сказал он, передавая список Терентию. - Зерно на мельницу. Да не сразу все молоть, а по надобности. За остальным лошадей пошли. Освободишь дощаник - пусть домой ворочается.
     Боярин откашлялся, словно у него першило в горле. Степан мял в руках шапку и не уходил.
     - Государь Иван Петрович, - сорвавшимся голосом вдруг сказал он, - помоги, сынок младшенький занедужил.
     - Что с ним? - нахмурился боярин.
     - На реках простыл, огневица, памяти нет.
     - Где мальчик?
     - Здесь, - с надеждой произнес Степан, - жена, вон она, на руках его держит.
     Боярин повернул голову и увидел у крыльца высокую миловидную женщину с ребенком. Быстрым шагом он подошел к ней, развернул лоскутное одеяльце, взял мальчика за руку, подумал, нахмурив лоб, и молча вернулся в дом. Во двор он вышел, держа в одной руке глиняный горшок и в другой несколько сухих белых кореньев.
     - Зовут тебя как, красавица?
     - Анфисой, - заплакав, сказала баба.
     - Три коренья свари в этом горшке. Отвар давай хворому по глотку шесть раз на день. Выпьет - свари еще... Не убивайся, поправится сынок... - Боярин снова закашлялся.
     - Спасибо тебе, боярин...
     Иван Петрович торопился и не стал выслушивать слова благодарности. Усевшись в седло, он тронул поводья, и гнедой конь вынес его за ворота.