И король и все, кто с ним находился, были в гасконских шелковых чулках, коротких панталонах и камзолах с кружевами. Степан Гурьев удивился молодости нового короля и подумал: "Вряд ли ему больше тридцати лет. А ведь он десять лет был архиепископом... Что говорить, за деньги все можно".
     Король подарил ему две золотые монеты с изображением Филиппа и Марии английских, казна его была пуста по-прежнему.
     - Мы довольны твоей службой, - сказал он на прощание, - и будем рады, если ты снова вернешься к адмиралу. Скоро мне привезут пять бочек золота от царского величества, тогда и ты получишь богатый подарок.
     Из королевского лагеря, расположенного довольно-таки далеко от города, Степан Гурьев отправился посмотреть Ревельскую крепость. Город показался ему неприступным. Много вооруженных людей виднелись на стенах и на башнях. Ворота были железные, укрепленные коваными угольниками. Из рассказов Карстена Роде Степан знал, что у города превосходная гавань, способная укрыть много кораблей. А во все стороны, куда только хватал глаз, дымились костры русских войск.
     Двадцать пять тысяч воинов окружали Ревель.
     "Сломит царская сила и этот город", - подумал Степан.
     Громко завывая в медные трубы, к стенам подъехали на конях бирючи <Глашатаи.> короля Магнуса. Высокий немец с бумагой в руках выехал вперед.
     - Слушайте, слушайте, достопочтенные и всемудрые граждане города Ревеля! - раздался зычный голос. - К вам обращается его величество Магнус, божией милостью король Ливонский, государь Эстонской и Латышской земли, наследник норвежский, герцог Шлезвиг-Голштинский, Старманский и Дитмаршский, граф Ольденбургский и Дельменгортский... "Всем жителям города Ревеля на пользу и ради блага, свободы и истинного благоденствия всей утесненной и бедствующей Ливонии и не желая вашего и потомства вашего вечного несчастья, бедствия и конечной гибели, но желая предотвратить пролитие христианской крови, объявляем: так как несчастная и разными народами раздираемая Ливония и ея бедные жители с воплем взывали к всемогущему о даровании немецкого христианского правительства, то мы с самого начала нашего правления также обращались к милости божьей, дабы обрести средства и пути для поправления дела бедной страны. По неисповедимому божьему произволению царь, великий князь и государь всея России, утвердив грамотами и печатями и обычным крестным целованием, решился всемилостивейше закрепить за нами Ливонское королевство..."
     На стенах города слушателей становилось все больше и больше.
     - "...Буде же город, по своей воле, ради спасения своего и детей своих, намерен приступить к полюбовным переговорам, - продолжал выкрикивать бирюч, - и прислать своих людей, то мы готовы дать королевскую охрану или заложников. Но в случае если Ревель в свой вечный вред и свою погибель и несчастье находит приятность в кровопролитии, то да будет ему известно, что русский царь воспользуется своей великой царской мочью, чтобы разгромить, опустошить и взять город в вечное рабство и подчинение, лишив его всех привилегий..."
     На следующий день Степан Гурьев явился к боярину и главному воеводе Ивану Петровичу Яковлеву. Под его командой были все земские войска.
     Боярин, насупившись, сидел в покинутом жителями каменном домике, неподалеку от госпиталя святого Иоанна. Он был недоволен результатами предпринятого вчера обстрела Ревеля. Большая часть ядер по дальности расстояния не долетела до городских стен. А еще он был недоволен опричными войсками, во главе которых стоял окольничий Василий Умный-Колычев.
     Вместо военных забот о взятии города опричники занялись грабежом и убийствами коренных жителей. Вчера между воеводами произошел крупный разговор. Опричный воевода Умный-Колычев дерзко плюнул в сторону боярина и отказался слушать его увещания. Воровские действия опричников разлагали и земские войска. Видя, как опричники набивают свои карманы, появились охотники до чужого добра и у земских. Вчера Иван Петрович отрубил головы четырем стрелкам для устрашения остальных.
     Войскам читали грамоту воеводы, где он указывал, что великий государь велел воевать со шведами и ослушниками - ревельскими немцами, с окрестными же селянами жить в дружбе.
     А сегодня воевода Яковлев узнал, что опричник Умный-Колычев отправил к себе в поместье двести возов награбленного добра. Иван Петрович понимал, что если вести войну таким способом, то можно превратить во врагов коренных жителей - эстов, дружественно расположенных к русским. Однако боярина грызла зависть. Ему самому хотелось как-нибудь пополнить свой тощий кошелек...
     Выслушав рассказ Степана Гурьева, воевода долго смотрел на него. Он не мог понять, почему русский человек согласился одеть короткие штаны и короткую куртку. Большего срама он не мог представить.
     - У тебя есть грамота к великому государю, - наконец произнес воевода и протянул руку.
     - Нет, боярин, царский адмирал приказал мне вручить письмо в руки великому государю.
     Воевода Иван Петрович хотел было вскочить, затопать ногами, наказать шелепугами простого мужика, обряженного в дурацкую скоморошью одежду, но стерпел.
     - Ладно... получай проезжую в Москву.
     Через шесть дней Степан Гурьев подъезжал к престольному городу. Проезжая действовала безотказно. На всех ямских дворах лошадей давали без всяких задержек и еще кормили в придачу. Царь находился в Александровой слободе.
     Степан решил заглянуть к Макару Соскину, знакомому мельнику на реке Яузе. Мельница стояла на старом месте, в густых кустах ивняка, однако Степан не сразу узнал ее. У мельницы была пристройка - каменное сооружение с высокой трубой. Из трубы выползали черные клубы дыма. Огромные колеса работали на полную скорость, шумно поворачиваясь в воде. У дверей мельницы и возле каменной пристройки стояли вооруженные стрельцы.
     Перед Степаном стрельцы загородили дорогу.
     - Кто таков, откуда?
     - Мой друг здесь мельником, пустите повидаться.
     Стрелецкий десятник позвал Макара Соскина и по его слову пропустил на мельницу Степана.
     - Что у вас за порядки, - спросил Степан, - почему стрельцы?
     - Третий год как мельница государю отошла. У боярина Ивана Петровича Федорова, покойника, отобрали. И не муку мы здеся мелем, а делаем для государя и великого князя бумагу. Приказные много ее изводят... Мастером у нас Панфил Мокрошубов, - важно ответил мельник.
     Он вынул из ящика плотный кусок белой бумаги.
     - Пощупай, какова.
     Степан заметил на бумаге какие-то знаки. Посмотрев на свет, он прочитал: "Царь Иван Васильевич всея Руси. Князь Великий Московский".
     - Молодцы, - сказал Степан. - Бумага - хитрое дело.
     - А стрельцы потому поставлены, - объяснил Макар Соскин, - что в прошлом годе сгорели две бумажные мельницы от злой руки.
     Мельник принес угощение и долго рассказывал про московские дела.
     Утром Степан Гурьев поехал в Слободу.
     Два дня он ждал приема. На третий день думный дьяк Василий Щелкалов приказал ему одеться.
     - Ступай за мной, увидишь светлые царские очи.
     Степан надел черные чулки, башмаки из грубой кожи с золочеными пряжками, черные панталоны, камзол из черного сукна с капитанскими позументами. На плечи накинул черный шерстяной плащ. К поясу прицепил шпагу в кожаных ножнах.
     Василий Щелкалов с усмешкой смотрел на него.
     - Ты думаешь, так будет лучше? - спросил он. - Оделся не по обычаю, как журавль, а царь сердит нонче... Ну, пойдем.
     Мореход молча шагал по двору вслед за Щелкаловым к царским хоромам, расположенным на противоположной стороне. Двор был посыпан белым речным песком, и, несмотря на дождь, грязи не было.
     Наконец Степан Гурьев увидел перед собой того, кто беспричинно убил его детей и жену, разрушил жилище. Царь Иван сидел совсем близко в кресле, на небольшом возвышении, и Степан мог рассмотреть каждую морщину на его лице. Лицо царя землистого цвета, глаза слезились...
     Степан упал на колени.
     - Встань, Степашка, - сказал царь Иван, протянув ему для поцелуя холодную руку. - Наш наказной капитан Карстен Роде сообщил нам добрые вести и хвалил тебя.
     И царь устремил на Гурьева буравящий взгляд своих черных глаз.
     - Дозволь слово молвить, великий государь!
     - Говори.
     - Карстену Роде, великий государь, подчинены сейчас капитаны многих кораблей и негоже ему называться капитаном, ибо капитан - начальник одного корабля.
     - Вот как! - сказал царь. - Хорошо, пусть он будет морским атаманом.
     - Карстен Роде просил назвать его адмиралом, великий государь, как то водится у других государей.
     - Хорошо, я жалую его адмиралом.
     - Адмирал Карстен Роде будет очень рад твоей царской милости, великий государь.
     - Скажи-ка, Степашка, кто служит у него на кораблях матросами?
     - Всякий сброд, великий государь. Кроме преданности и послушания капитану, у них нет других добродетелей. Только на двух кораблях есть русские люди...
     - Чем заставляет Карстен Роде таких людей служить себе преданно?
     - Деньгами и ножом. Он платит по шесть гульденов в месяц, а в каждом гульдене двадцать четыре любекских шиллинга. Прежде, когда матросов было меньше, он делил захваченные товары поровну между ними.
     - Так много? - удивился царь Иван.
     - Служба тяжелая, великий государь. Очень тяжелая. А если человек служит недостаточно храбро и преданно, его убивают, а тело выбрасывают в море на съедение рыбам. Адмирал Карстен Роде очень доволен русскими мореходами, особенно пушкарями.
     - Он пишет это нам в своем письме. Еще пишет Карстен Роде, что для охраны свободной торговли в Нарве нужен город Ревель... Разве я не понимаю этого! - сердито добавил царь, пристукнув посохом. - Скоро десять лет я веду борьбу за море, за хорошую гавань, за свободную торговлю... Но многие из моих слуг не постигли, что значит для нашего государства Варяжское море... Скажи, почему ты одет не по русскому обычаю?
     - Великий государь, так одеваются все капитаны твоих кораблей.
     - Что же, - после недолгого раздумья отозвался царь, - раз так одеваются все капитаны моих кораблей, ты имел право явиться перед моими глазами в этой одежде. А теперь расскажи мне, как ведется морская война на Варяжском море. Как сражались капитаны с моим врагом королем Сигизмундом?
     Степан Гурьев рассказывал целый час. Не только царь, но и бояре, и дьяки, находящиеся при царе, слушали Гурьева с неослабным вниманием.
     - Значит, ты хочешь возвратиться к нашим купцам Строгановым? - спросил царь, когда мореход закончил свои речи.
     - Я обещал вернуться Аникею Строганову, великий государь. У Строгановых много кораблей плавают по студеным морям и в другие места. Надо обучить мореходству на Варяжском море молодых кормщиков.
     - Вчерашнего дня прискакал к нам гонец из Сольвычегодска. Аникей приказал долго жить, - со скорбным видом сказал царь. - Он умер в ангельском чине, схимником Иосафом. - Царь закрыл глаза и три раза перекрестился. - Да будет ему земля пухом... Но ты поезжай в Сольвычегодск, дело доброе. У Аникея сыновья-наследники остались. А скажи нам, из каких ты мест родом?
     - Крестьянин, из деревни Федоровки, боярина Ивана Петровича Федорова.
     Царь долго смотрел на Степана Гурьева. Лицо его сделалось жестоким и злым. Воцарилось тягостное молчание.
     - Из деревни Федоровки... - произнес наконец царь. - Пусть так. - Лицо его приняло прежнее выражение. Он подозвал дьяка Василия Щелкалова и что-то сказал ему.
     Дворецкий, боярин Лев Салтыков, на золотом блюде принес кожаный тяжелый кошелек, туго набитый серебром, и золотую монету с царским ликом.
     Царь из своих рук подал монету Степану.
     - Жалую за верную морскую службу, носи на шапке, - сказал царь и снова дал руку для поцелуя.

Глава двадцать шестая

"ГОРОДА И ЗЕМЛИ ЗА ЧАШЕЮ ДА ЗА ХЛЕБОМ НЕ БЕРУТСЯ"

     Неподалеку от бахчисарайского дворца Девлет-Гирея, на реке Альме, стоял приземистый, сложенный из дикого камня дом. В нем жил посол московского царя Афанасий Иванович Нагой. Царь поручил ему склонить на свою сторону хищного властителя крымских орд. Три года Нагой удерживал хана от разбойничьих набегов на русские земли. Один бог знает, сколько труда и дорогих подарков ушло на уговоры. И соболя отборные, и оружие, и бронь. Английские тонкие сукна и шубы из легкого и теплого меха... Хан, принимая подарки, грозил войной, требовал все больше и больше.
     В Бахчисарае стояла жара. Татары отлеживались на мягких подушках в садах, в тени шелковиц и ореховых деревьев. На улице не видно людей, не слышно голосов. В тишине жаркого полдня разносилась русская печальная песня:

     Не белая лебедушка из степи летит -
     Красная девушка из полону бежит.
     Как под девушкой конь чубарый что сокол летит,
     Его хвост и грива по сырой земле,
     Из ушей его дым столбом валит,
     Во ясных очах как огонь горит.
     Подбегает девушка ко Дарье-реке,
     Она кучила, кланялася добру коню:
     Уж ты, конь мой, конь, лошадь добрая!
     Перевези-ка ты меня да на ту сторону,
     На ту сторону да к родной матушке.

     В садах, огородах и виноградниках работали молчаливые рабы - русские. Обливаясь потом, они носили на коромыслах воду из колодцев, поливали овощи и рыхлили землю на виноградниках.
     Подымая пыль, рогатые волы медленно тащили по дороге крытую повозку с двумя женами какого-то татарского князя. Лошадей татары берегли: даже царице не разрешалось впрягать в повозку лошадь.
     Посол Афанасий почти голый лежал на полу. Он был толст и не любил жары. Два окна, обращенные к солнцу, занавешены темной материей. Окно, выходящее в сад и затененное огромной шелковицей, открыто. На подоконнике видны кровавые пятна от спелых ягод, упавших с дерева. Рядом на стуле сидел посольский дьяк Петр Подушка. Положив бумагу на колено, повернувшись к свету, он писал под диктовку посла.
     - Слышишь песню, Афанасий Иванович? - перестав писать, сказал дьяк. - Это Марфа, рязанка, хозяйское дите укачивает.
     Посол утвердительно хмыкнул.

     Бежали за девушкой два погонщика,
     Два погонщика, два татарина.
     Расстилала красная девица кунью шубу,