искаженные, неузнаваемые, исчезнувшие, восстают  из  мрака  и  принимают
жизнь и  форму  от  долголетнего,  постоянно  возобновляемого,  упорного
созерцания их исследователем". Это давало ему убеждение в  достоверности
созданной им римской  истории;  по  его  словам,  если  бы  какой-нибудь
римлянин восстал из мертвых, то  засвидетельствовал  бы  ее  несомненную
правду. Римская история Нибура основана на гипотезах, иногда гениальных,
всегда замечательных  и  вызывающих  на  размышления.  Главная  из  этих
гипотез - мысль Нибура об эпическом происхождении древнейшей Р. истории.
Еще Перицоний указывал на былины у  римлян;  у  Вико  эпический  элемент
играет видную роль; независимо от них  Нибур  открыл  в  самом  рассказе
Ливия следы римского эпоса. Это мнимое открытие было в духе  времени;  с
половины прошлого века пробудился интерес  к  народной  поэзии  (Берись,
Гердер); на самого Нибура произвели глубокое впечатление  песни  храбрых
сулютов, сражавшихся с турками. Нибур предполагал  у  римлян  не  только
былины об отдельных царях, но  и  целый  эпос  о  Тарквиниях;  эпическое
творчество, по Нибуру, продолжалось и  после  царской  эпохи,  почти  до
начала   историографии,   когда   оно   было   заглушено   литературным,
заимствованным у греков эпосом. Исходя  из  этого  предположения,  Нибур
признал историю римских царей за быль, хотя и  смешанную  с  поэтическим
вымыслом, и счел даже возможным восстановить  ее  в  цельном  и  связном
рассказе. С начала республики
   - или, точнее, с ухода (сецессии) плебеев на священную гору, -  Нибур
начинал исторический период Рима, т.  е.  период,  засвидетельствованный
современными  ему  письменными  памятниками.  Такими  памятниками  Нибур
считал фасты, священные книги разных жреческих коллегий и анналы.  Фасты
или списки консулов велись  с  самого  начала  республики;  в  жреческих
книгах  сохранилась  память  о  многих  событиях,  имевших  отношение  к
деятельности жрецов. Нибур полагал,  что  имена  патрициев,  заключивших
договор с плебеями на священной горе, сохранились в жреческих  книгах  и
на этом основании утверждал, что имена патрицианских послов 493 г. до Р.
Хр. нам столь же достоверно известны, как имена дипломатов,  подписавших
Вестфальский мир в 1648 г. Всего более полагался Нибур на анналы.
   В Риме  существовали  анналы,  называвшиеся  большими  (maximi).  Эти
анналы возникли из ежегодных записей на  деревянной,  выкрашенной  белым
(album) доске, выставлявшейся на форуме  старшим  понтифексом  (Pontifex
maximos). По словам Цицерона, эти записи велись с  самого  начала  Рима.
Если-бы это было так, то Р. история имела бы под собою твердую почву. Но
Нибур  обратил  внимание  на  другое  место  Цицерона,  в  сочинении   о
"республике",  из  которого  видно,  что  первое   засвидетельствованное
анналами солнечное затмение относится к 354 году до Р.  Хр.;  остальные,
более ранние, были высчитаны с помощью астрономии.  Отсюда  Нибур  делал
вывод, что большие анналы сохранились лишь со времени гальского погрома,
во время которого деревянные доски вероятно сгорели в  доме  понтифекса.
Но, по аналогии с средневековыми анналами, Нибур предполагал  и  в  Риме
существование  частных  анналов  и  семейных  хроник,  с  самого  начала
республики. Такого рода  анналы  могли  сохраниться  в  домах  знати  на
Капитолии, который  не  был  сожжен,  и  данные,  в  них  заключавшиеся,
составили остов древнейшей Р. истории; все что в ней жизненно, в чем  ее
сок и сила (Saft und Kraft), все, что придает ей  связанность,  передано
потомству в песнях. Нибур предполагал, что  некоторые  отрывки  из  этих
древнейших анналов сохранились подлинно в тексте  Ливия,  подобно  тому,
как в других местах Ливия он видел отрывки из древнего  эпоса.  Эти  два
источника истории, письменный - летописный и устный -  эпический,  текли
порознь, пока не были соединены Фабием Пиктором. Такова стройная  теория
историографии, послужившая  опорой  Р.  истории  Нибура  (доведенной  до
пунических войн).
   Первое из ее оснований, гипотеза об эпическом элементе Р. истории,  -
подверглась серьезной научной критике со стороны Швеглера, в первом томе
его , вышедшем в 1853 г. Швеглер был последователем
известной тюбингенской школы, положившей основание исторической  критике
новозаветных  книг.  От  истории  церкви  он  перешел  к   Р.   истории.
Основываясь на критическом анализе свидетельств об исторических песнях у
римлян и на оценке характера этого народа,  Швеглер  отверг  гипотезу  о
существовании эпоса в древнем Риме; но, отрицая  поэтическое  творчество
римлян, он указал в римской истории народное  творчество  другого  рода,
основанное не на фантазии, а на рефлексии. Швеглер усмотрел в целом ряде
мифов и исторических преданий этиологическое творчество,  имевшее  целью
объяснить  происхождение  известного  обряда,  исторического  памятника,
поговорки или названия. Эти объяснения  далеко  не  всегда  основаны  на
преемственной исторической традиции, но во всяком случае выражают  собой
представление древних римлян об  историческом  их  прошлом  или  быте  и
потому являются ценным материалом для историка. Гипотезу Нибура о ранней
анналистике у римлян Швеглер усвоил. С этой точки  зрения  Швеглер  счел
возможным и со своей  стороны  воссоздать  утраченную  для  нас  историю
древнейшего Рима и весь обширный первый том своей истории посвятил эпохе
царей. Вследствие ранней смерти автора это замечательное сочинение  было
доведено лишь до Лициниевых законов. Почти одновременно  с  Швеглером  и
оба под одинаковым заглавием вышли  два  "исследования  о  достоверности
ранней  Р.  истории":  одно  немецкое,   Бр„кера   -   в   защиту   этой
достоверности, другое английское,  сэра  Джорджа  Корнваль  Льюиса  -  в
ультракритическом духе. Бр„кер вернулся к донибуровской точке зрения: он
причислял и время царей к  историческим  эпохам;  известие,  что  Сервий
Туллий дал римлянам общенародное собрание по сотням, было в  его  глазах
также достоверно, как парламентарное правление при  Людовике-Филиппе,  а
битва при Регильском оз. столь же хорошо  засвидетельствованным  фактом,
как и сражение при Ватерлоо.
   Более  убедительными  могли   казаться   его   аргументы   в   пользу
достоверности ранней республиканской  истории.  Главный  его  довод  был
заимствован из аналогии с немецкой историографией.  Бр„кер  указывал  на
то, что ученые нашего  времени  лучше  знают  отдаленную  от  них  эпоху
Гогенштауфенов; чем знали ее историки, напр., эпохи реформации,  отчасти
потому, что с тех пор открыто  много  исторических  памятников,  отчасти
потому, что, благодаря  научной  критике,  исторический  материал  лучше
разрабатывается. Такой же прогресс в историографии Бр„кер признавал и  у
римлян,  так  что  напр.  Ливий  мог  быть,  благодаря   археологическим
исследованиям Варрона, лучшим знатоком старины,  чем  Фабий  Пиктор  или
Пизон. Рост и развитие Р. историографии от  Фабия  до  Ливия  нельзя  не
признать фактом, но Бр„кер даже не пытался доказать,  что  эта  эволюция
совершалась лишь в направлении большей достоверности и не сопровождалась
искусственным  разукрашением  и  восполнением  пробелов  старины.  Самая