обстановка моей личной жизни  до  20-ти  лет  обрекала  меня  на  полное
затмение   ума,   полную   погибель,   глубочайшую   дикость    понятий,
неразвитость, и вообще отделяла от жизни  белого  света  на  неизмеримое
расстояние. Я помню, что я плакал беспрестанно, но не знал,  отчего  это
происходит. Не помню, чтобы до 20ти лет сердце у меня было  когда-нибудь
на  месте.  Начало  моей  жизни  началось  только  после  забвения  моей
собственной биографии, а затем и  личная  жизнь,  и  жизнь  литературная
стали созидаться во мне одновременно собственными средствами". В  первом
своем более крупном произведении: "Нравы Растеряевой  улицы"  У.  явился
правдивым изобразителем жизни того мелкого серого люда,  к  которому  он
присмотрелся у себя на родине - его нравов и понятий, дикого  невежества
и горького пьянства, ничтожества, бессилия и почитания  "кулака",  того,
"что изуродовало нас и заставило нутром чтить руку бьющего паче ближнего
и паче самого себя..." - "Вот какие феи", говорит У.,  "стояли  у  нашей
колыбели. И ведь такие феи стояли решительно над каждым  движением,  чем
бы и кем бы оно ни возбуждалось. Не мудрено, что дети наши пришли в ужас
от нашего унизительного положения, что они  ушли  от  нас,  разорвали  с
нами,  отцами,  всякую  связь..."  От  этого  статического   изображения
общества У. переходит к динамическому -  к  изображению  того  движения,
которое началось в пору перелома русской жизни, "когда  в  наших  местах
объявились новые времена" и одни стали подниматься снизу вверх,  другие,
наоборот, падать сверху на самое дно, так как старый, питавший их  склад
жизни, уже отошел в историю, а к новому приспособиться  они  были  не  в
силах. Это перемещение центра тяжести - все в той же общественной среде,
которую У. изображал и ранее - составляет содержание ряда новых очерков:
"Разоренье", "Новые времена - новые заботы" и др. Рассчитавшись в первых
своих произведениях с  той  "биографией,  которую  ему  необходимо  было
забыть, чтобы начать новую жизнь "собственными средствами", У. обратился
к этой новой жизни. "Все; что накоплено мною собственными  средствами  в
опустошенную забвением прошлого совесть", говорит  он  в  автобиографии,
"все это пересказано в моих книгах, пересказано поспешно, как  пришлось,
но пересказано все, чем я  жил  лично.  Таким  образом,  вся  моя  новая
биография, после забвения старой, пересказана почти изо  дня  в  день  в
моих книгах. Больше у меня в жизни личной не было и нет". Эти слова  как
нельзя точнее обрисовывают и отношение самого писателя к изображаемой им
жизни: он - не посторонний,  более  или  менее  равнодушный  наблюдатель
проходящих мимо него явлений; он переживает их на самом себе,  отзываясь
на них всем своим существом, глубоко чувствуя своим  отзывчивым  сердцем
весь трагизм захватывающих его положений, пробивающийся  наружу  нередко
из-под комической внешности. "На дне каждого его рассказа",  говорит  Н.
К. Михайловский, "лежит глубокая драма"; впечатления,  для  него  самого
мучительные, "льются как жидкость из переполненного сосуда". Чаще  всего
жизнь дает ему ряд положений внешне комических, под которыми чувствуется
глубокий внутренний трагизм; впечатление усиливается и обостряется  этою
противоположностью  внешности  с  внутренним   содержанием   наблюдаемых
фактов. Самый  мелкий,  повседневный  случай,  виденный,  слышанный  или
просто вычитанный из газет, случай, мимо которого  большинство  проходит
совершенно равнодушно, ничего не замечая, ни о  чем  не  думая,  для  У.
получает серьезное и общее значение, глубоко западает в его ум и душу  и
"сверлит" их  до  тех  пор,  пока  не  найдет  себе  исхода  в  простом,
безыскусственном, но проникнутом страстною силою  рассказе,  где  каждое
слово пережито написавшим его. Повествуя о том, как  новое  общественное
движение 60-х гг. отозвалось в низших слоях городского  населения,  куда
постепенно стали проникать новые,  неведомые  ранее  мысли,  разъедающие
прежний строй жизни и  по-видимому  прочно  установившихся  понятий,  У.
характеризует этот процесс названием "болезни совести" или стремления  к
"сущей  правде".  Правда  настойчиво  предъявляет   свои   права   среди
насыщенной всевозможною тяготою действительности: "никогда  еще  так  не
болели сердцем, как теперь",  говорит  У.  Эта  болезнь  наблюдается  им
повсюду - и среди людей темных, инстинктивно порывающихся осмыслить свое
существование, и среди "интеллигентных неплательщиков": всех гложет  тот
же "червяк", у всех "душа не  на  месте"  и  тревожно  ищет  равновесия,
утраченной цельности. Всего сильнее  и  мучительнее  болел  сердцем  сам
писатель, чутко подмечавший и отражавший в своих произведениях это общее
беспокойное состояние. Во всей русской литературе еще не было и  до  сих
пор нет другого писателя, у которого это беспокойное искание  "грядущего
града" сказалось  бы  с  такой  захватывающей  искренностью  и  с  такой
глубокой скорбью. Вторая половина  70-х  гг.,  когда  У.  возвратился  в
Россию из заграничной поездки, также оставившей свой след в том, что  он
называл своей "душевной родословной", характеризуется в нашей литературе
развитием так назыв. "народничества".  Это  было  время,  когда  впервые
получило ясную формулировку сознание "неоплатного  долга"  интеллигенции
народу, послышались призывы "в деревню" и началось "хождение  в  народ",
отразившееся в литературе, на  первых  же  порах,  расцветом  "мужицкой"
беллетристики. Это общее веяние той поры не могло не захватить и  У.,  в
глазах которого  мужик  рисовался  тогда  "источником  искомой  правды".
Случай  доставил  Успенскому  возможность  стать  с  этим  источником  в
непосредственные отношения: он  приглашен  был  заведывать  крестьянской
ссудо-сберегательной кассой в одном из уездов Самарской  губ.  и,  таким
образом, мог проверить  на  опыте  свои  теоретические  представления  о
деревне. Эта проверка, результатом  которой  явился  ряд  новых  очерков
деревенской жизни, произвела на самого У. крайне удручающее впечатление:
она разрушила те кабинетные иллюзии,  которым  предавались  народолюбцы,
идеализировавшие  мужика,  как   носителя   всевозможных   добродетелей.
Деревенская жизнь повернулась к У. своей оборотной стороной; он увидел в
ней  господствующее  стремление  -  "жрать",   которое   разрушает   все
нравственные понятия, сводя всю жизнь к измышлению способов добычи денег
и отдавая деревню во  власть  "кулакам".  Этот  вывод,  сделанный  У.  с
обычною для него полною искренностью, для многих явился неожиданным,  но
едва ли не более всех - для самого У. "Я в течение полутора года не знал
ни дня, ни ночи покоя", писал он. "Тогда меня ругали за  то,  что  я  не
люблю народ. Я писал о том, какая он свинья, потому что он действительно
творил преподлейшие вещи...  "  С  этим  безотрадным  выводом  он  не  в
состоянии был помириться. "Мне нужно было знать", говорит он,  "источник
всей этой хитроумной  механики  народной  жизни,  о  которой  я  не  мог
доискаться  никакого  простого  слова  и  нигде.  И  вот,   из   шумной,
полупьяной, развратной деревни забрался я в  лес  Новгородской  губ.,  в
усадьбу, где жила только одна крестьянская семья. На моих  глазах  дикое
место стало оживать под сохой пахаря, и вот, я  тогда  в  первый  раз  в
жизни увидел действительно одну подлинную,  важную  черту  в  основе  их