понесли медленно к шлюпке. Норвежцы шли за  ним  медленными  шагами.  Только
когда носилки были уже поставлены на королевский корабль, раздались  плач  и
стоны, звучавшие глубокой, неподдельной горестью, и  затем  скальд  Гардрады
пропел над его трупом вдохновенную песнь.
     Сборы норвежцев были коротки, так что корабли их скоро снялись с  якоря
и поплыли вниз по реке. Гарольд глядел им вслед и произнес задумчиво:
     - Уплыли корабли, в  последний  раз  принесшие  кровожадного  ворона  к
английским берегам!
     Непобедимые норвежцы потерпели в этом  походе  страшное  поражение.  На
этих носилках, которые они везли из Англии, лежал последний внук берсеркеров
и морских королей. К чести Гарольда вспомним, что не норманнами, а им, истым
саксонцем, был низвергнут Опустошитель земли.
     - Да, - ответил Гакон, на замечание дяди, - твое  предсказание  отчасти
справедливо. Не забывай, однако, потомка скандинавов, Вильгельма руанского!
     Гарольд невольно вздрогнул и сказал вождям:
     - Велите трубить и собираться в путь! Мы отправимся в Йорк, соберем там
добычу и потом - назад, друзья мои, на юг. Но преклони сперва колена, Гакон,
сын дорогого брата! Ты совершил в виду и неба и всех  витязей  свои  славные
подвиги и будешь награжден достойными их  почестями!  Я  облеку  тебя  не  в
суетные  побрякушки  норманнского  рыцарства,  а  сделаю  одним  из  старшин
братства правителей  и  военачальников.  Опоясываю  тебя  собственным  своим
набедренником из чистого серебра. Влагаю в  руку  твою  собственный  меч  из
чистой булатной стали и повелеваю тебе: встань и займи место в Совете  и  на
поле брани наряду с владыками Англии, граф герфордский и эссекский!.. Юноша,
- продолжал король шепотом,  наклонившись  к  бледному  лицу  Гакона,  -  не
благодари меня! Я сам обязан тебе благодарностью. В тот день,  когда  Тостиг
пал от твоей руки, ты очистил память моего брата Свена от  всякого  пятна...
Но пора в путь, в Йорк!
     Шумно и пышно было пирование в Йорке. По саксонским обычаям, сам король
должен был присутствовать на нем. Гарольд  сидел  на  верхнем  конце  стола,
между своими братьями.  Моркар,  которого  отъезд  лишил  участия  в  битве,
возвратился с Эдвином.
     В этот день песня, давно позабытая в Англии, пробудилась ото сна.  Арфа
переходила от одного к другому. Воинственно-сурово звучали ее струны в руках
англодатчанина, но они нежно вторили голосу англосаксов. Но  воспоминание  о
Тостиге, о брате, павшем в войне с братом, лежало  тяжелым  камнем  на  душе
Гарольда.  Однако  он  так  привык  жить  исключительно  для   Англии,   что
мало-помалу силой железной воли сбросил с себя мрачную думу. Музыка,  песни,
вино, ослепительный свет огней,  радостный  вид  доблестных  воинов,  сердца
которых бились заодно с его сердцем, торжествуя победу, -  все  это  наконец
увлекло и его к участию в общей радости.
     Когда ночь наступила, Леофвайн встал и  предложил  заздравный  кубок  -
обычай, связывающий современные обычаи Англии с ее  стариной.  Шумный  говор
утих при виде привлекательного лица  молодого  графа.  Он  снял  шапку,  как
требовало приличие (саксонцы садились за стол в  шапках),  принял  серьезный
вид и начал:
     -  С  позволения  моего  брата  и  короля  и  всей  честной   компании,
осмеливаюсь напомнить, что Вильгельм, герцог норманнский, затевает  прогулку
вроде той, что совершил почивший гость наш, Гарольд Гардрада.
     Презрительный смех встретил напоминание о дерзости Гардрады.
     - А как мы, англичане, слывем материалистами, даем каждому нуждающемуся
хлеб-соль, вино и ночлег, то я думаю,  что  герцог  ожидает  от  нас  одного
только хорошего угощения.
     Присутствующие,  разгоряченные  вином,   шумно   одобрили   эту   мысль
Леофвайна.
     - Итак, выпьем за Вильгельма руанского  и  -  говоря  словами,  которые
теперь на устах каждого и будут, вероятно, переданы потомству - если  герцог
так полюбил английскую землю, то дадим ему от всего сердца семь футов  земли
в вечное владение.
     - Выпьем за Вильгельма норманнского! - закричали пирующие с насмешливой
торжественностью.
     - Выпьем за Вильгельма норманнского!  -  гремело  по  всем  палатам!  И
вдруг, среди всеобщего веселья, вбежал человек,  очевидно  гонец,  пробрался
поспешно к королевскому креслу и сказал звучным голосом:
     - Герцог Вильгельм высадился  в  Суссекс  с  таким  громадным  войском,
которого не видели никогда на наших берегах
     ------------------------------------------
          ------------------------------------------


      ГАСТИНГСКАЯ БИТВА

ГЛАВА I

     Позолоченные  осенью  деревья  отражались  в  зеркальной  глади  болот,
окружающих уединенное жилище Хильды. Деревья эти были, как и во  всех  лесах
вблизи жилья, малорослы по  случаю  беспрестанных  порубок,  объем  стволов,
густо поросших мохом, доказывал их  древность:  их  тощая  растительность  и
причудливый вид говорили без слов, что в этот темный лес  проник  уже  давно
разрушительный дух, которым отличается природа человека.
     Ночной сумрак окутал безмолвную окрестность, луна  плыла  величественно
по синеве небес, воздух был чист и  холоден,  и  в  его  неподвижности  было
что-то  торжественное.  Из-за  густых   кустарников   показывались   изредка
ветвистые рога быстроногих оленей, по просекам мелькали зайцы и  кролики,  и
летучие мыши, распустив свои голые, безобразные крылья, летали  и  цеплялись
за широко разросшиеся, неподвижные ветки. В это  время  из  чащи  показалась
высокая и темная фигура,  и  Хильда  подошла  медленными  шагами  к  окраине
болота. Бывалое бесстрастное выражение лица ее сменилось выражением  тревоги
и тоски. Какая-то тяжелая, затаенная мука провела по нему еще более  резкие,
глубокие морщины, затемнила блеск глаз и наклонила низко ее  гордую  голову.
Можно было подумать, что судьба покарала ее самонадеянность и  навела  туман
на ее проницательный и дальновидный ум.
     - Вечное одиночество! Все ничто перед этим  убийственным  сознанием!  -
прошептали беззвучно бледные губы валы. - Юдифь, моя надежда, цель всех моих
стремлений, этот нежный цветок, который я  взлелеяла  для  украшения  трона,
вянет под темным сводом уединенной кельи, бросив меня одну с  моим  разбитым
сердцем и ужасным вопросом: уж не ложь  ли  наука,  на  служение  которой  я