Кто-то догадался их уложить в черный конверт из-под  фотобумаги.  Я  раскрыл
его, встряхнул, и вот на стол посыпались один за другим виды старого Верного
- все, что чертил, рассчитывал и  строил  Зенков.  Я  увидел  черную  весну,
бревенчатый мост без перил и свай через  тихую  грязную  речонку,  а  вокруг
тонкие, голые прутья  ив,  затем  деревянное  здание  офицерского  собрания,
высокое,  нарядное,  кудрявое  -  не  то  купеческий  памятник   где-то   на
Ваганькове, не то фанерная пирамида в  парке  -  терем  в  русском  стиле  с
высоким-превысоким крытым крыльцом с  петухами  и  деревянными  полотенцами;
около него остановились бородатые мужики  и,  улыбаясь,  глядят  в  объектив
аппарата. У терема широкие ступени и маленькая дверь в глубине крыльца - это
производит впечатление мощи и устойчивости так, как  ее  понимал  архитектор
Зенков. Он был очень затейлив, этот огромный ларец,  неуклюжий  и  сквозной,
весь увешанный деревянными кружевами и полотенцами.
     Еще и еще падали на стол снимки, и вот мелькнул покатый, тупой (ни дать
ни взять  мучной  ларь)  архиерейский  дом;  выспреннее  и  лаконичное,  как
вицмундир чиновника, застегнутый на все  пуговицы,  здание  гимназии  (здесь
учился Фрунзе); магазин колониальных товаров купца... купца... Я  так  и  не
разобрал его фамилии, набранной светлыми металлическими буквами на высокой и
крутой, как радуга, вывеске, прочел только, что торгует он с сыновьями.
     Удивительно точно и ясно вышла на старой фотографии диковатая и смешная
молодость города. На ней все молодо и непривычно. Вот растет на первом плане
тонюсенькое дерево, коленчатое, с ветвями только  у  самой  вершины,  такое,
какое теперь никогда не встретишь на улицах Алма-Аты. Сейчас от самых гор до
вокзала несется сплошной поток не умолкающей ни на минуту зелени. Она  такая
густая, что даже фонари здесь тоже кажутся  зелеными.  А  на  снимке  торчит
что-то узловатое, кривое, несуразное. Но ведь я отлично знаю это дерево. Оно
и до сих пор растет там же, на углу Красина и Горького. Под  ним  у  меня  и
встречи были разные, и свидания я назначал там.  Это  такой  же  чернокожий,
шумливый великан, как и все его собратья, что ныне сторожат улицы  Алма-Аты.
Значит, сколько же лет этому снимку? Тридцать, сорок, пятьдесят? Еще больше?
     Стоит перед открытой дверью магазина понурая лошаденка с телегой, а  на
ней сидит кто-то, свесив ноги в сапогах, и ждет. Еще одна лошадь идет  снизу
- я знаю, с мучного рынка,  от  лабазов  купца  Шахворостова.  Сейчас  здесь
заводское здание, но я застал еще эти белые, приземистые,  слепые  строения,
похожие на монастырскую стену. Идут быстрым, бодрым шагом двое мужчин - тоже
в сапогах (семиреки не любят ботинок). На ступеньках  сидят  (смотрю  уже  в
лупу) две старухи, а около них раскрытые мешки. Неужели продают  семечки?  А
здесь ведь, похоже, не расторгуешься, милые! Считаю:
     двое идут, двое сидят на телегах да  еще  две  -  значит,  всего  шесть
человек. Подумать только! Шесть человек в яркий солнечный день на протяжении
двух кварталов самой людной в городе улицы!
     Итак, ранняя весна какого-то фантастически далекого года - десятого или
одиннадцатого - возле узорчатого строения  Зенкова.  Я  люблю  рассматривать
старые снимки тех мест, по которым хожу уже добрых полсотни лет. На них  все
смещено во времени и на все  проливается  какой-то  новый,  резкий,  боковой
свет. Вещи от него молодеют, люди улыбаются и становятся во  фронт,  старые,
вросшие в землю здания снова вздымают свои фасады и резные узорчатые главы.
     Однажды в ясный весенний день какого-то из этих годов бродячий фотограф
(представитель  Всемирного  почтового  союза,  как  значится  на   открытке)
установил здесь на мостовой свой треножник, мановением руки разбросал  зевак
и щелкнул объективом. Это  было  лет  пятьдесят  тому  назад;  и  вот  через
полстолетия я смотрю на все, что он увидел, его же глазами. Он удивлялся - и
я удивляюсь. Он радовался всем этим необычайным куполам, радугам и шпилям  -
и я радуюсь.
     А о строителе этого великолепия я и посейчас  знаю  не  так  уж  много.
Знаю, что он был военным инженером ("фортификатором", как тогда говорили)  и
строил не только быстро и пышно, но еще - и это главное - крепко.  А  это  в
Верном ценилось превыше всего.
     У города Верного в то время была тревожная и плохая  слава.  Его  знали
как край света и гнездо землетрясений необычайной разрушительной  силы,  как
город на вулкане.
     Говорили, что в городе  Верном  надо  строить  либо  глухие  деревянные
коробки, либо одноэтажные, плоские, прижатые к земле дома с толстыми стенами
и мощными фундаментами.
     Но Зенков возражал: нужны цемент, железо  и  дерево.  И  вот  он  начал
возводить из тянь-шаньской ели многоэтажные здания, окружал центр  обширными
дворцами и наделял эти дворцы всем тем, что должно  было  неминуемо  рухнуть
при первом же толчке, - шпилями, куполами, башнями. Он как  бы  смеялся  над
разрушительной силой землетрясения, дразнил ее.
     "С глубокой верой за успехи будущего я не боюсь за наш город,  -  писал
Зенков в "Семиреченских областных ведомостях" {Номера от 8 и 10  марта  1911
года.}, - за нашу Семиреченскую и в то же время сейсмическую область. Я верю
в ее будущее, я верю, что... наш  город  украсится  солидными,  в  несколько
этажей,  каменными,  бетонными  и  другими  долговечными  строениями...  При
специальном   устройстве   фундаментов...   вполне   допустима   конструкция
грандиозных  по  высоте,   до   30-40   этажей...   зданий..."   И   дальше:
"Наблюдательный ум  человека,  его  энергия,  гений  творчества,  покоряющий
стихийные силы природы (замечательные слова находил Зенков,  когда  писал  о
своем высоком ремесле), - уже теперь вселяют  надежду,  что  стихийная  сила
землетрясений не страшна грандиозным постройкам человека".
     Прошу заметить: это писалось в м_а_р_т_е  1_9_1_1  г_о_д_а,  сейчас  же
после великого - десять баллов -  землетрясения  {А  оно  было  точно  очень
велико.  Земля  после  него  долго  гудела,  как  огромный   колокол.   "Как
сейсмическое явление, по определению ученых (акад.  Голицын),  землетрясение
это является одним из величайших, известных науке. Оно во  многом  превышает
силою своею последние землетрясения в Мессине, Шемахе и в самом г. Верном  в
1887 г. Сейсмографы многих сейсмических станций Европы были им  испорчены  и
перестали работать, чего не было при землетрясениях предыдущих" (Отчет князя
Багратиона-Мухринского, Семиреченские областные ведомости", 15  апреля  1911
года).}.
     Жертвы этой второй катастрофы были тоже еще очень велики (хотя в десять
раз меньше предыдущего), но из великолепных дворцов Зенкова не обрушился  ни
один. Дерево не подвело его!  А  в  самом  грандиозном  творении  Зенкова  -
кафедральном соборе - уцелели даже стекла. "При грандиозной высоте, -  писал
он об этом своем творении, -  он  (собор)  представлял  собой  очень  гибкую
конструкцию. Колокольня его качалась и гнулась, как вершина высокого дерева,
и работала, как гибкий брус".
     Читаешь и видишь, как раскачивались и гудели в Верном тополя  во  время
землетрясений.
     Зенкову удалось построить здание высокое и гибкое,  как  тополь.  Какая