Петербурге со Щукина двора однажды двинулись крысы. Было их не сотни  тысяч,
а миллионы. Шли  среди  бела  дня  посередине  мостовой.  Вставали  трамваи,
шарахались и неслись, как от волков,  хрипящие  лошади  -  крысы  все  шли."
Пересекли несколько улиц, дошли до Невы и как в землю канули. Было такое  же
и с альпийскими пеструшками. Но птицы, но сизари...
     Я думал об этом, сидя на чердаке и разбирая черепа,  -  волк  к  волку,
тигр к тигру, кабан к кабану.
     Однако на чердаке я бывал только изредка. Разборка черепов не входила в
мои  прямые  обязанности.  Все  служебное   время   я   сидел   у   себя   в
"археологическом кабинете". Так называлась обширная светлая комната на хорах
собора. Над этой давнишней  надписью  кто-то  намалевал  другую:  "Хранитель
древностей", а еще кто-то прибавил: "И ходить к нему строго воспрещается", а
третий просто прибил жестянку - череп и две кости. Я часто думал: что  здесь
было раньше? Регент ли в ней занимался с хором, божественные  предметы  сюда
стаскивали или еще что? Комната мне не нравилась: было в ней жарко и  душно,
а главное - высоко, попробуй полазай  сюда  с  полным  беременем  камней  да
железа. А камней у меня было много. Почти все  экспонаты  были  камни.  Ведь
древнее Семиречье - это не античное поселение. Это  там  амфоры,  терракота,
камеи, черно-красные вазы - здесь же серые  глыбины  с  надписями,  выбитыми
железом, каменные болваны, чудовищные бронзовые котлы, которые не  повернешь
и не подвинешь, светильники на  железных  козлиных  ногах,  каждая  нога  по
центнеру. Всего этого у меня  собралось  столько,  что  негде  было  сидеть.
Середину  "кабинета"  занимала  огромная  стеклянная  витрина  с   надписью:
"Индустрия каменного века". Когда-то эта "индустрия" стояла в  самом  музее.
Теперь ее перетащили ко мне, и она сразу забила всю комнату. Места  осталось
- только для мраморного столика на тонких железных ножках -  такие  стоят  в
пивных - да двух стульев.
     Придя сюда, я прежде всего решил навести порядок. Заперся  и  стал  все
разбирать. Щиты - в одно место, ящики с камнями - в другое, бронза и  монеты
(монеты лежали в сумках) - от екатерининских пятаков до римских  динариев  и
серебристых чешуек с арабскими надписями - в третье и  четвертое.  Одно  это
заняло у меня больше месяца. И тут, на ходу, только на одну минуту  открывая
и  захлопывая  ящики,  я  увидел,  какое  богатство   накопили   здесь   мои
предшественники.
     А предшественники у меня были знатные. То и дело, например,  попадалась
фамилия Кастанье. "Из сборов Кастанье", "Из  коллекции  Кастанье",  "Описано
Кастанье",  "Смотри  рисунок  в  монографии  Кастанье"  и  так  далее.  Этим
человеком я заинтересовался уже намного позже. Тогда же мне просто  было  от
него некуда деваться. Сколько он насобирал камней! И  там  Кастанье,  и  тут
Кастанье, и везде один и тот же Иосиф Антонович Кастанье - "ученый секретарь
Оренбургской архивной комиссии" (так он подписывался под  своими  статьями).
"Преподаватель французского языка в  Оренбургской  гимназии"  (так  в  одной
строчке сообщил о нем Венгеров). Этими титулами,  пожалуй,  исчерпывается  и
все, что я о нем знаю. Дай только ли я  один?  И  никто  ничего  не  знал  о
Кастанье. Много позже мне пришлось просмотреть с  добрую  сотню  словарей  и
библиографических справочников, я ни в одном из них не  нашел  упоминания  о
нем. Так я и не знаю, когда он родился, когда умер и  даже  какая  цена  его
книгам. Знаю только, что был он подвижен и энергичен  необычайно.  Семиречью
предан фанатично. Куда он  только  не  совался  с  ним!  В  Париж,  в  Музей
человека, где он вручил "великому  Мортилье"  доклад  о  каменных  бабах;  в
Тулузу, где он говорил о них же со "знаменитым Картальяком"; в  Мадрид,  где
он в  археологическом  музее  изучал  иберийские  надгробья.  В  Берлин,  на
Корсику, в Тунис на развалины Карфагена. Все идеи и образы мировой  истории,
осевшие золотом, мрамором, гранитом и бронзой, этот человек  хотел  привлечь
для того, чтобы они объяснили ему, что же такое  каменные  бабы  его  родных
степей. Ничего из этого, конечно, не вышло. Карфаген и царство инков  только
вконец запутывали дело. Тайна так и осталась тайной. "Да, повторимость идей,
как мне сказал еще недавно знаменитый Картальяк, но не  общность  народа,  -
меланхолично писал он. - Разве мы не видим  египетских  пирамид  в  Мексике,
скифских курганов в долине Миссисипи, каменных баб русских степей в  древнем
царстве инков? Одни и те же причины могут породить одни и те же  следствия".
Вот и все. С него начал, тем  и  кончил!  Чтоб  шагнуть  дальше,  надо  было
обладать не только материальной, но еще и теоретической  истиной,  а  откуда
мог взять ее Кастанье?  На  мнимой  схожести  совершенно  разных  явлений  и
предметов вывихивали себе мозги и не такие головы, как многолетний секретарь
Оренбургского  археологического  общества.  Но,  как  теперь   сказали   бы,
краеведом Кастанье был первоклассным: внимательным, знающим, рьяным, из тех,
для кого история действительно была музой. О чем он  только  ни  писал,  что
только ни описывал, в каком только уголке степи ни побывал  и  какие  только
истории с таинственными подземельями и скелетами с ним не  случались!  Писал
он и о надгробных памятниках, и о сирийских надгробьях,  и  о  неолитических
стоянках, и о свастике, и Бог знает еще о чем.
     Конечно,  я  и  в  подметки  не  годился  своему  предшественнику.   Он
действительно собрал всю индустрию  каменного  века:  в  его  ящиках  лежали
кремневые топоры, стрелы, наконечники копий, обломки кремня, обработанного и
круглого, может быть, остатки какой-то палеолитической Венеры.  И  керамика,
керамика... то есть черепки, черепки... Из этих черепков можно было  слепить
добрую сотню сосудов.
     "Гребенчатый орнамент", "гребенчато-ямочный орнамент", - писал Кастанье
на этикетках. "Ямочный орнамент" - вот это  и  был  самый  древний  рисунок.
Просто лежал однажды человек  на  берегу  реки,  тыкал  пальцем  в  песок  и
смотрел, что получится. И получилась линия, точка, снова линия, снова точка,
и вот уже не линия и не точка, а рисунок. А потом кто-то, может, он  сам,  а
может, другой, перенес эти линии и точки на горлышко сосуда и  поставил  его
на огонь обжигаться. Так  родился  орнамент.  И  опять,  видимо,  ничего  не
произошло и никто ничего не заметил.  Только  старуха,  постоянно  дремавшая
около огня, покачала головой да ребята завизжали, заплясали и стали просить,
чтобы им дали подержать новый горшок в руках.  Вот  и  все,  что,  вероятно,
произошло в тот день у огня. Но орнамент уже родился. Он стал  жить,  расти,
менять  свое  очертание,  усложняться,   обрастать   новыми   подробностями,
тяжелеть. Теперь он занимал уже не только горлышко сосуда, но и  весь  сосуд
целиком, заползал вниз, устремлялся  вверх,  извивался  змеей,  закручивался
спиралями,! вспыхивал  то  тут,  то  там,  действительно  стал  походить  на
гребень. Словно раскрылись человеческие глаза, и  они  увидели  то,  что  не
могло даже присниться: чистые геометрические  формы.  Не  круглый  лист,  не
треугольный  камень,  а  круг  и  треугольник  -  линию  и  точку  в   самых
разнообразных сочетаниях. И кроме линий простых,  двойных,  зигзагообразных,
изломанных под разными углами, появились еще и квадраты, овалы  и  пирамиды.
До неузнаваемости изменилась и сама линия. Теперь она падала на мокрую глину
пучками,  связками,  тончайшим  излучением,  елочками  и  крестиками.   Вот,