вероятно, именно так на горлышке  пузатого  горшка  -  сколько  же  десятков
тысячелетий прошло с той поры? - зародилась под пальцами мастера  прекрасная
и почти волшебная абстракция орнамента, к которому мы ныне так привыкли, что
даже не замечаем его.
     Под пальцами мастера! Я ведь употребил неточное слово. В том-то и дело,
что творцом орнамента был не мастер, а мастерица. Не мужчина, а женщина.  По
отпечаткам пальцев, что сохранились  на  стенках  посуды,  ученые  пришли  к
выводу: посуду лепила женщина. Вероятно, так и должно  быть.  Всякому  свое.
Мужчины каждый день видели смерть лицом к лицу, и была она то  медведем,  то
пещерным львом. Орнамент прельщал таких охотников меньше всего. Вряд ли  они
понимали даже смысл и красоту всех этих черточек и ямочек.  Слишком  уж  это
было мелко и несерьезно, что-то вроде бус и ожерелья.  Мужчины  приходили  к
огню усталые и потные, покрытые своей и  чужой  кровью.  В  час  отдыха  они
вырезали на куске кости одиноких мамонтов, бодающихся  бизонов,  гигантского
оленя с откинутыми рогами. Вырезали они и самих женщин. Даже не вырезали,  а
высекали из кости и камня так, чтоб их можно было покрепче зажать  в  кулак.
Это  были  прекрасные  объемные  животные  с  могучими  бедрами,  с   телом,
разделенным на круги и треугольники. Даже теперь  радостно  глядеть  на  эти
каменные цветки - неповторимых палеолитических Венер.
     Вот так и возникло два этих течения - конкретное и абстрактное. Так они
и существовали десятки тысячелетий, каждое в своей области, одно на горлышке
сосуда, другое на кости и на стене пещеры,  не  отрицая  и  не  трогая  друг
друга.
     Здесь нужно оговориться. Я пишу  не  об  абстрактном  искусстве,  а  об
абстракции в искусстве, а это совсем разные вещи. Я убежден, что современный
абстракционизм вырос совсем не из орнамента.
     Первобытный человек - homo primigenius  -  "человек  первородный",  как
почтительно называет его наука,  был  существом  положительным  и  реальным.
Красоту он понимал как меру и число, гармонию и соразмерность.  Он  подмечал
эту гармонию и на коже раздавленной им гадюки  (ведь  и  на  ее  чешую  тоже
кто-то нанес гребенчатый орнамент),  в  расстановке  листьев  на  стебле,  в
весеннем звоне капели, в окраске и пятнах на крыльях бабочек, в смене дня  и
ночи, зимы и лета. По закону этой же  четности  и  рассчитаны  созданные  им
орнаменты. А абстракционизм пуще всего боится  равновесия.  Отразите  его  в
зеркалах, и он сразу же умрет, превратившись в обыкновенную  обойную  ткань.
Если великий кроманьонец уравновесил мир на горлышке сосуда, то художник  XX
века взорвал его динамитом и атомом, пропустил через  мясорубку  и  то,  что
осталось, полными пригоршнями ляпнул на  полотно.  И  оказались  на  полотне
сгустки цветов, тени вещей, осколки форм. И опять  надо  звать  кроманьонца,
чтоб слепить из дымящихся, растерзанных  кусков  мира  тихую,  чуть  слышную
мелодию каменного века.
     Я это впервые ясно почувствовал, рассматривая коллекции Кастанье. И еще
мне очень нравились и сосуды  сами  по  себе.  Человек  меди  и  бронзы  был
величайшим мастером своего дела. Его горшки прочны, как каменные. Да они и в
самом деле каменные, глина в них  смешана  с  песком  и  дресвой  -  крупной
зернистой галькой (красные, желтые и зеленые зерна ясно  видны  в  изломах).
Она служит как бы кремневым скелетом сосуда,  поэтому  этот  сосуд  и  живет
бессчетное количество тысячелетий. В музее была  масса  разных  сосудов.  От
маленького обгорелого горшочка, в котором, может быть,  кипела  похлебка  из
мамонта,  до  огромных,  в  человеческий  рост,  кувшинов...   Эти-то   были
непростительно молоды. Хорошо, если каждому из  них  было  по  семьсот  лет.
Совершенно  гладкие,  несокрушаемые,  с  мастерски  вылепленным  горлом,  со
следами гончарного круга на внутренней  стороне,  они  никакой  исторической
ценности не представляли, а мешали мне  страшно.  До  меня  в  них  уборщицы
хранили тряпки и швабры, а в одном оказалось чуть  ли  не  с  пуд  тыквенных
семечек. Я сдуру рассказал об этом кому-то - и вот весь музей  начал  бегать
ко мне за ними в перерыв.
     - Дайте, пожалуйста, семечек.
     Я махал рукой, и вот сосуд  наклоняли,  опрокидывали  и  лезли  в  него
железным совком. Я все ждал, что кто-нибудь ахнет это чудище о каменный  пол
и оно разлетится. Но сосуд был просто несокрушаем. Как его ни  грохали,  как
ни катали - а пол-то был каменный, - ничего с ним не случилось. А ведь еще с
пяток таких сосудов - и мне пришлось бы выбросить  из  комнаты  даже  пивной
столик и разбирать свой камни, просто  сидя  на  корточках.  Поэтому,  когда
однажды пришел в музей древний старикашка и рассказал, что в горах в колхозе
"Горный гигант" весь клубничник усыпан осколками, а в конторе  колхоза  даже
стоят два совершенно целых сосуда, нужно  приехать  и  забрать,  я  подробно
записал весь его рассказ, но никуда не поехал и ничего никому не сообщил.  Я
и свои корчаги давно выбросил бы на помойку, - они ведь тоже были из  района
"Горного гиганта", да как это сделать? Ведь на каждой же этикетка и  запись:
"Сосуд для хранения зерна. Эпоха караханидов  (XI  век).  Из  сборов  И.  А.
Кастанье".

     О старике этом - звали его Родионов - я еще расскажу. Как-то само собой
получилось так, что с приходом его в музей все в моей жизни пошло кувырком.
     Началось, впрочем, все с того, что рано утром мне позвонили из редакции
республиканской  газеты  и   попросили   зайти   к   редактору.   Я   зашел.
Секретарь-машинистка вынула  из  папки  три  странички  с  пышным  заглавием
"Индийский гость" и подала мне.
     - Вот просили прочесть  и  дать  заключение,  -  сказала  она  и  снова
уткнулась в какие-то листы.
     При газете этой я состоял  давно,  катал  прямо  на  машинку  юбилейные
статьи, давал информации о всех интересных приобретениях и  находках  нашего
музея, консультировал, правил, знал всех, и меня знали  все.  Поэтому  такие
задания мне приходилось  получать  и  выполнять  часто.  Но  сейчас,  только
пробежав три странички четкого машинописного текста,  я  обалдел,  онемел  и
вдруг шагнул прямо за стеклянную дверь, в кабинет  редактора.  Редактора  не
было, за его столом сидел заместитель - высоченный молодой человек в роговых
очках и с трубкой во рту. Его недавно по распределению  прислали  к  нам  из
Москвы, но он уже сумел задать тон всей редакции: "Старик", "Старуха", "А не
пойти ли нам, старуха, в "Белую лошадь"..."
     - Слушайте, - сказал я, - что это вы мне дали? Это же просто бред.
     Он снял очки и стал их протирать. Это были, конечно, очки  из  оконного
стекла, но я первый раз видел, чтоб он остался без них.
     - Мнения насчет этого бреда резко разошлись, -  сказал  он.  -  Кое-кто
считает, что, возможно, это и не вполне бред. Я здесь человек новый,  ничего
толком не знаю, так что... - И он улыбнулся, показывая великолепные  круглые
зубы, похожие на облупленные лесные орехи.
     Но я даже вздрогнул: наконец-то я его увидел по-настоящему,  его  лицо,
простецкое лицо хорошего деревенского парня, нос картошкой и бурые  глаза  в