Глава третья

     И действительно, черед день директор вызвал  меня  к  себе  в  кабинет.
Когда я вошел, он сидел за письменным столом, - высокий, крепкий мужчина лет
сорока пяти - пятидесяти, в военной гимнастерке с  расстегнутым  воротом,  с
белоснежным воротничком под ним -  и  писал.  Около  его  локтя  лежали  три
красных черепка - горлышко, донышко и стенка, стояли лодка мертвых и золотой
будда.  Я  взглянул  на  них  и  вздохнул.  Директор  посмотрел  на  меня  и
рассмеялся.
     - Те самые, те самые, - сказал он весело. -  Ты  что  же  это,  дорогой
товарищ, о казенном добре не печешься? Какой же ты, к  бесу,  хранитель,  а?
Приносит тебе человек ценные экспонаты, отдает, заметь, задаром,  а  ты  нос
воротишь, отказываешься. Как же это так? - Он взял будду и стал вертеть  его
в руках. - Ты посмотри,  от  чего  ты  отказался,  чудак?  Работа-то  какая.
Смотри! Каждый ноготок отдельно и блестит, сволочь,  как  наманикюренный.  А
узор-то,  узор  на  подоле!  Его  только  в  лупу  рассматривать.  -  И   он
действительно вынул лупу и стал вертеть будду так и этак. - И  ведь  каждый,
каждый завиточек, - сказал он восхищенно. - На, на! Посмотри!  Иголкой,  что
ли, он его резал?
     - Да, но нам-то зачем это? - спросил  я.  -  Ну,  будда,  ладно,  пусть
валяется в запаснике. А баржа мертвых зачем? Мы что - древний Египет, Нубия?
     - Опять зачем? - Директор откинулся на спинку кресла и строго посмотрел
на меня. - Нет, это ты брось. Это ты по-настоящему брось. А  антирелигиозная
пропаганда? Ее кто за нас вести будет - Пушкин? Мы  должны  ее  вести  -  ты
должен ее  вести,  научный  сотрудник,  понимаешь?  Вот  я  еще  ему  книжку
Ярославского дал - "Как живут и умирают  боги".  Заказал  вырезать  Озириса,
Адониса и Мирту. Мы все это выставим в вводном отделе - языческие христы.  А
рядом - икона нерукотворного спаса. Это уж я принесу. Стоит у меня такая,  я
на ней опыты показывал. Чувствуешь, какая пропаганда? - И он хитро подмигнул
мне. - А ты текстовочку напишешь получше, позабористее.
     "Да в кого же он меня хочет  превратить?"  -  подумал  я  и  официально
сказал:
     - Да ведь это дело массовички, Митрофан Степанович,  что  я-то  в  этом
понимаю?
     Он скорбно посмотрел на меня, вздохнул и покачал головой.
     - Ах, как это мы любим все валить на других, то  есть  так  любим,  так
любим! Она массовичка, а ты научный работник, - прикрикнул он вдруг, - ты ей
напишешь, а она твое писание до масс будет доводить,  понял?  Ну  ладно,  ты
посиди,  пожалуйста,  одну  минуточку  тихо.  Тут  мне  одну  такую  бумажку
прислали...  -  Он  вздохнул  и  покачал  головой.  -  Кто  там  их   только
придумывает, не знаю. Сидит какая-нибудь штучка в перманенте и пишет, пишет.
Сядь, пожалуйста, не ходи.
     Было накурено и жарко. Я подошел к окну и распахнул его настежь,  прямо
в сирень. Потом  взял  графин  и  полил  цветы  на  подоконнике,  попробовал
включить вентилятор - он не работал. Тогда я вспомнил, что он не  работал  и
вчера и позавчера, и об - этом все говорили и никто ничего  не  делал,  снял
телефонную трубку и задумался, вспоминая номер.
     - Нет, ты сядь! Сядь! - повторил директор. -  В  глазах  мельтешит!  Ну
что, в отделе есть что нового?
     Я усмехнулся. Что у меня могло быть нового? Да ровно ничего - черепки и
камни. Вся "древнейшая история Казахстана" в старой экспозиции умещалась  на
одной стенке, от окна до окна. Три щита - одна витрина.  Щиты  были  обычные
наши щиты - фанера, обтянутая кумачом. На первом щите - зуб мамонта, похожий
на окаменевшую губку, а под ним несколько кривых осколков (каменный век); на
другом - узкий, как только-только что народившийся месяц, бронзовый  серп  и
круглое зеркало на длинной ручке, кольца от уздечки да три  ряда  голубых  и
зеленых  бус,  на  третьем  -  темно-синие  изразцы,  содранные   московской
комплексной экспедицией с какого-то знаменитого мавзолея,  да  склеенная  из
осколков белая миска с черной свастикой (феодализм). Витрина же была и  того
проще: в ней помещался, вырубленный кусок могилы -  горшочек  с  просом"  да
кости, собачьи и человечьи. Их открыла и доставила нам лет пять  тому  назад
сотрудница  комплексной  экспедиции.  Сосуд  был   обгоревший,   кривобокий,
треснутый - с одной стороны совсем черный, с другой - кирпично-красный,  ну,
одним словом, такой, какой не жалко было сунуть даже и покойнику  в  могилу.
Погребен в могиле был старик, и, наверно, очень дряхлый, скрипучий старик  с
ревматическими пальцами и съеденными зубами. И пес около его  ног  тоже  был
желтозубый и старый. Больше в могиле не нашли ничего - ни ножа, ни стрел, ни
бус.
     Но вот эта  нищета  и  является,  говорила  москвичка  самым  ценным  в
погребении. Курганы вождей, могильные насыпи  царей  и  ханов,  погребальные
холмы над знаменитыми воинами, убеждала она нас,  хорошо  известны  науке  и
давно изучены. А эта бедная, заброшенная степная  могилка  отлично  отражает
рядовой быт кочевников VI века.
     Горшок нравился и мне, но по совсем иным основаниям. Я смотрел на  него
и думал: ну что  ж,  горшок  как  горшок,  таких  сейчас  сколько  угодно  у
деревенских стариков. Сколько раз, наверно, со зла толкали его деду под нос,
пнув по дороге его никчемного пса: "Пшел, окаянный! Что лезешь под ноги!"  И
вот дед умер, пса зарезали, горшок разбили (целый в могилу не кладут), и все
это через тысячелетия утратило свое настоящее человеческое значение и  стало
научной ценностью и  памятником.  И  не  сохранилось  в  этом  памятнике  ни
старости, ни бедности, ни человечества. Осталось одно: "Усуньское погребение
VI века" - полутораметровый ящик под стеклом.
     О том, какое значение для  науки  имеет  это  погребение,  очень  бойко
рассказывала посетителям экскурсоводка  моего  отдела  -  молодая  разбитная
девчонка со звонким голосом и крутым хохолком цвета свежей сосновой стружки:
"Подойдите,  товарищи,  поближе.  Так!  Всем  видно?  Всем!  Отлично!  Итак,
переходим к древнейшей истории нашей республики. В  этой  витрине  (девушка,
отойдите так, чтобы и всем было видно!)  вы  видите  погребальный  инвентарь
усуней VI века. Обратим внимание на те предметы, что находятся  в  могиле...
Ну, прежде всего горшок. В нем находилось  просо".  И  о  просе:  "А  просо,
товарищи, одна из древнейших земледельческих культур мира". Затем о  собаке:
"Около ног старика, как будто  охраняя  его,  лежат  кости  собаки.  Это  не
случайно, товарищи. Собака вывела человека в люди".  И  пошла,  и  пошла,  и
пошла... Об усунях, о саках, еще о чем-то. Голос  у  девчонки  звонкий,  вид
восторженный, она машет руками, улыбается, поворачивается к  посетителям,  и
вот уже побежал шепоток по рядам, ближние  подвигаются  еще  ближе,  дальние
приподнимаются на цыпочках и стараются заглянуть в стеклянный ящик с  серыми
костями и красным черепком. Такая древность! Такая ценность! Такая редкость!