И снова засмеявшись и снисходительно похлопав меня по плечу, он ушел. А
я остался и начал о нем думать.
     Как он попал к нам?  Почему  его  не  послали,  скажем,  инспектором  в
Осоавиахим или не сделали директором физкультурного  института?  Как  вообще
его можно было запрятать в музей? Надо сказать, что я и до сих пор не уяснил
потаенный смысл этого назначения. Но, вернее всего,  и  никакого  смысла  не
было. Просто надо было сунуть куда-то человека, вот и сунули. Сошлись  мы  с
ним совершенно неожиданно. Оказалось, что мы интересуемся  одной  и  той  же
областью, но с  разных  сторон.  Я  вплотную  лет  пять  занимался  кризисом
античной мысли I века, а следовательно, зарождением христианства. А  он  лет
двадцать как читал лекции  на  антирелигиозные  темы,  разоблачал  поповские
чудеса, обновлял иконы, превращал воду в кровь. Поэтому у нас нашлось  много
общих интересов. Лектором он был  превосходным.  Аудиторию  чувствовал,  так
сказать, кожей,  пряжкой  своего  красноармейского  ремня,  сбить  его  было
невозможно. И поэтому попы его боялись по-настоящему. А к тому же опять-таки
та же несокрушимая красноармейская память. Он помнил  наизусть  и  тексты  и
критику их.
     Тексты знал и я, но совершенно с другой стороны, а  в  ряде  случаев  и
совершенно по-иному. Поэтому мы чаще спорили, чем соглашались. Но и это было
тоже хорошо. Как все антирелигиозники того времени, он вопросы понимал прямо
и лобово и так  же  лобово  отвечал  на  них.  Чертил,  например,  на  доске
родословную Христа (все это наизусть, наизусть!) - у Матфея так,  у  Луки  -
этак. Так как же, товарищи красноармейцы, на самом деле?
     Для меня, понятно, все это никакого значения не имело. Я говорил ему  о
той вулканической почве,  на  которой  возникло  это  молодое,  поразительно
сильное и живучее течение, о том, что, когда в начале нашей  эры  республика
превратилась в монархию, а вождь ее - сначала в  императора,  а  потом  -  в
Бога, для обнаженной, мятущейся человеческой мысли не осталось ничего иного,
как отвернуться от такого Бога и провозгласить единственным  носителем  всех
ценностей мира человека. Но тогда пришлось перенести царство его за  пределы
жизни, ибо на земле места для человека уже не оказалось.  Директор  все  это
отлично  понимал,  но  вместе  с  тем  это  никак  его  не  интересовало.  В
красноармейскую аудиторию с такими разговорами не сунешься.  И  конечно,  он
был прав. Мои ученые построения только вконец запутали дело. Попы  (а  их  у
нас появилось немало, директор задумал провести инвентаризацию музея, и  ему
потребовались грамотные люди; не шутка ведь - описать и занести в  картотеки
двести тысяч экспонатов) , так вот, попы, слушая меня, только поддакивали  и
кивали головой ("Вот как теперь, оказывается, студентов учат: очень  хорошо,
молодой человек, очень хорошо! Что перед этим наше семинарское  образование?
Да разве нас, дураков, когда-нибудь так учили? Поэтому так и получилось все,
что мы дураками были!"). Директор же  их  клал  с  ходу.  Они  только  слабо
барахтались под его железными аргументами. Нужно сказать,  что  теперь  этот
тип пропагандиста-беседчика  вымер  почти  начисто.  Но  мое  поколение  его
помнит. В двадцатые годы в рабочие клубы, школы взрослых, просто  библиотеки
и  столовки  пришло  целое  поколение  этаких-разэтаких  молодых,  задорных,
красивых, голосистых командиров. В  течение  нескольких  часов  они  начисто
разделывались  с   Богом,   попами,   церковью,   самогонщиками,   кулаками,
спекулянтами и кончали свою лекцию показом какой-нибудь  картины,  такой  же
залихватской, отчаянной и веселой, как и они сами. (Ну,  например,  "Комбриг
Иванов" - 1924  года.  Комбриг  пленяет  своей  громоносной  антирелигиозной
лекцией в клубе дочку попа и увозит ее на кавалерийском седле.  И  вот  ведь
великая культура гражданского стиха двадцатых годов!  Все  титры  в  картине
были написаны стихами!)
     Старая  интеллигенция  не  любила  таких  лекторов.  Она   честила   их
архаровцами и хулиганами, называла их лекции похабщиной, то ли  дело  нарком
Луначарский! Но из эпохи этих людей уже не выкинуть.
     Они вошли в нашу жизнь так же плотно, как входили расписные  агитпоезда
с зелеными драконами и мускулистыми  рабочими  кумачового  цвета,  как  Окна
РОСТА, карикатуры Моора, красочные плакаты Маяковского.
     Вот на этой красочности мы и сошлись  с  директором  вторично.  Оба  мы
понимали и любили художника Хлудова, выставка которого впервые  открылась  в
залах нашего музея летом 37-го года.


        Глава четвертая

     Жил   в   городе   Верном   такой   художник,   автор    многочисленных
этнографических картин, кажется,  по  выслуге  лет  еще  статский  советник,
учитель рисования верненской мужской  гимназии  Николай  Гаврилович  Хлудов.
{Вот какие сведения содержатся в единственной известной мне  статье  о  нем:
"Годился в 1850 году в Орловской губернии.
     Отец  -  фейерверкер  Брянского  арсенала.  Учился  в  Одесской   школе
рисованию. В 1876 году учился в  мастерской  Гоголинского.  В  1877  году  с
художником Глушковым очутился в Верном учителем рисования. Составил вместе с
Глушковым этнографический альбом (казахи, уйгуры,  дунгане,  узбеки),  потом
работает на межеванье земли в Семиреченской  и  Сыр-Дарьинской  областях.  В
1887 году привлекается Мушкетовым и путешествует с ним по местам разрушения.
Награжден серебряной медалью. С 1910 по 1917 - учитель рисования и  черчения
в Верненском высшем  начальном  училище,  учительской  семинарии  и  женской
гимназии. С 1910 - участвует в выставках Петербурга и Москвы. С 1918 по 1919
преподает рисование и черчение в Верненском сельскохозяйственном техникуме".
Добавлю сюда еще последнюю черту его биографии: "Педагогическая деятельность
Хлудова имела большое значение для советского казахского искусства.  С  1921
года он возглавлял студию, где занимался с  группой  начинающих  художников"
(Е. Микульская). Эта школа просуществовала десять  лет,  до  1931  года,  но
значение работы Хлудова далеко выходит за эти узкие временные рамки,  потому
что в этой студии получили первые профессиональные знания многие  художники,
которые работают и сейчас в Алма-Ате.}
     В молодости  он  был  строг  и  педантичен,  а  под  старость  сделался
чудаковатым и смешным. Угощал гостя в половине  тридцатых  годов  папиросами
"Ю-ю". Очень хотел получить государственный заказ, но никак не  мог  понять,
зачем ему заключать договор с государством. Спрашивал,  как  можно  за  пять
дней написать плакат метров в десять, когда он, Хлудов, и на картину в  один
метр тратит больше месяца. "Я вижу - все  вы  сошли  с  ума",  -  сказал  он
скорбно и отмахнулся. (Так заказ и не состоялся.)
     Судьба послала этому  чудаку  при  редком  долголетии  еще  и  завидную
плодовитость. Добрая сотня картин и этюдов до сих пор хранится в  запасниках
Центрального музея. Картинная галерея взять их отказалась. "Что за художник?
- сказали искусствоведы. - Ни стиля, ни цвета, ни настроения. Просто  бродил
человек по степи, да и заносил в свой альбом  все,  что  ему  попадалось  на