таким, как вы... - Она махнула рукой. - А вот вождь нас учит, что  советская
печать - острейшее орудие и ее нужно делать чистыми руками, это вы знаете?!
     - Так это не ваши ли руки чистые! - крикнул я. - Котенка я не дал бы  в
эти чистые руки, а не только людей.
     - Гнать вас из музея поганой палкой нужно, - загремела Аюпова  и  сразу
стала из желтой иссиня-красной, - в шею гнать,  пока  вы  не  навредили  еще
больше. Какие вы там беседы ведете с нашей молодежью  о  знатном  просоводе,
что вы думаете - это секрет?
     - Что? О просоводе?
     Сознаюсь, я просто ошалел. Словно обухом она меня ударила.
     - А,  не  помните,  уже  не  помните?  -  усмехнулась  Аюпова  и  вдруг
наклонилась и яростно, дробно  забарабанила  кулаком  по  спинке  кресла.  -
Врете!  Все  вспомните!  Все,  как  есть,  вспомните!  И  как  вы  экскурсии
проводили, и как персонал обучали клеветать на наших  лучших  людей,  и  как
портреты вождей на бумагу продавали, все вспомните, все...
     Дверь приотворилась, и в ней показалось испуганное лицо  тети  Насти  -
редакционной уборщицы.
     - А не захотите вспомнить сами, так  заставят  другие!  -  торжествующе
кричала Аюпова.
     - Ну, хватит, - вдруг резко и тихо сказал редактор и встал с  места.  -
Что это, редакция или зверинец? Какие портреты вождей вы  там  продавали  на
бумагу?
     - Да газеты, старые газеты, - сказал я, мучаясь от  дурноты.  -  Месяца
два тому назад мы продали в ларек несколько пудов старых газет.
     - А со знатным просоводом что?
     - А спросите ее.
     Я махнул рукой и отвернулся, мне уж было на все наплевать - на  Аюпову,
на редактора, на самого себя. Так мне вдруг стало скучно и противно.
     - Да-а, - протянул редактор. - Да-а!
     Аюпова победно взглянула на меня, поднялась с места и взяла портфель.
     - Когда потребуется и спросят, я расскажу, - сказала она величественно,
и голос ее уже опять пел. - А с вами я вообще больше дел иметь не хочу, и вы
к нам не приходите. - Она пошла и остановилась около стола строгая,  чинная,
невозмутимая в своей несгибаемой правоте. - Так  вот,  товарищ  редактор,  я
пришла к вам не жаловаться, а как партиец к партийцу.  Вы,  конечно,  вольны
делать, что хотите, но... Советская власть должна делаться чистыми руками! -
Она выкрикнула это, как лозунг, и вышла из кабинета.
     Наступило тяжелое молчание. Редактор долго молчал,  смотрел  на  крышку
стола и хмурился, а потом вдруг взял трубку, вызвал  типографию  и  о  чемто
быстро поговорил с ночным редактором. Содержание разговора до  меня  уже  не
доходило совершенно. Я сидел, молчал, качал ногой,  и  внутри  у  меня  было
пусто, одиноко и мерзко. А потом редактор встал  из-за  стола,  прошелся  по
кабинету, подошел к окну, постоял около него, задернул шторку, взял со стола
портфель, застегнул его, подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул:
     - Тетя Настя, запирайте дверь, мы уходим. Потом подошел ко мне и тронул
меня за плечо.
     - Пойдем, - сказал он тихо.
     Было тихо и совершенно безветренно. Вовсю сияла прозрачная луна,  и  от
ее света все казалось либо голубым, либо зеленым,  либо  пепельным,  гладкие
стволы  тополей  -  зелеными,  белые  стены  невысоких  домов  -   голубыми,
водоразборная будка, камни на обочине - серебристо-серыми. Было так  светло,
что я различал каждый лист  на  тополе,  каждую  мелкую  ямочку  на  дороге,
наполненную до краев терпким лунным  светом.  Большие  синие  заводи  стояли
около заплотов, и в них, как подводные камни, лежали черные,  резкие,  почти
фиолетовые тени. Мы вышли на проспект и пошли по краю мостовой - около самых
тополей; у наших ног по арыкам бесшумно,  стремительно  неслась  вода  -  то
совершенно черная под тополями, то синяя с фиолетовыми быстрыми  искрами  на
переходах.
     - Где-то листья жгут, - сказал редактор негромко. - Слышите дымок?
     Это вдруг с той стороны улицы от садов  и  гор  налетел  теплый  нежный
ветерок и принес  целое  облако,  пахнущее  дымом  и  яблоками.  С  поворота
бесшумно вылетел и остановился перед нами тоже  совсем  зеленый  от  лунного
света редакционный газик; высунулось лицо шофера.
     - Ваня, ты поезжай домой, - сказал редактор. - А я пешком пойду.
     Дверь снова щелкнула, молодой голос о чем-то спросил.
     - Нет, - ответил редактор, - завтра заедешь часам к трем, я в  редакцию
не пойду.
     Мы прошли еще несколько шагов, и тут редактор спросил меня:
     - Вы слышали, что сегодня сказала Аюпова?
     - Да, - ответил я.
     Он поглядел на луну и глубоко вобрал в себя воздух.
     - Ночь-то, ночь-то какая! - воскликнул он совершенно иным тоном, мягким
и лирическим. - Вы знаете, я первый раз в этом  году  гуляю  ночью.  Как  мы
все-таки обкрадываем себя под конец жизни! От мяса отказываемся, в  горы  не
ходим, по ночам не гуляем. А ведь последние годы...
     Я молчал.
     - Да, такая вот неприятность с этим Корниловым.  И  Аюпова  права!  При
всем при том, а права!
     - Это в чем же? - остановился я. Он вздохнул.
     - А в том она права, дорогой мой, - сказал он нравоучительно и печально
и взял меня под руку, - что советская печать должна делаться чистыми руками.
Понятно тебе? А всякого рода чуждый элемент -  обиженные,  репрессированные,
приспособившиеся,  классово  чуждые  -  эти  и  близко  не  должны   к   ней
допускаться. А мы вот часто допускаем. Иногда от гнилого либерализма, иногда
от лени - самим-то ведь писать не хочется! А чаще вот так, как сегодня -  от
идиотской болезни благодушия. И получается:  указал  человек  на  конкретный
недостаток, обличил кого-то, а обличенный приходит и говорит: "Я  протестую!
Вы в своей газете  предоставили  трибуну  классовому  врагу".  И  ничего  не
попишешь, приходится признаваться - действительно предоставили трибуну.
     - Это Корнилов-то враг! - воскликнул я. Редактор посмотрел  на  меня  и
засмеялся.
     - Что, не враг? - спросил он добродушно и ответил; - Может быть,  может
быть, и даже наверно совсем не враг, но вот знаем-то это вы да я, а  тот,  к
кому Аюпова побежит жаловаться, он нас с  вами  не  спросит.  Он  как  будет
смотреть?  Репрессирован?  Да,  репрессирован.  За  что  репрессирован?   За
антисоветскую деятельность. Судимость еще не  снята,  а  он  каким-то  боком
сотрудничает  в  газете.  Ну  что  ж,  очень  плохо,  что  ему  дали   такую
возможность. И тот, кто допустил ее, тот потерял бдительность.  Вот  и  весь
разговор со мной. Понимаете?
     Я молчал.