глаза, - казаха, казашку, казачат с луком, еще  всякое".  Так  ничего  и  не
взяли. И когда я, готовясь к юбилейной выставке, попросил кое-кого из  Союза
художников показать, где и что повесить, на меня поглядели, как на блажного.
"Господи, да валяйте их всех подряд, - сказал мне самый известный, - из чего
тут выбирать? Это же все Хлудов". И я повесил все подряд - казаха с ковром в
руках, и девушек в реке, и ребятишек с луками, и ночную грозу, и расчудесных
казаков-семиреков на конях и с шашками  наотмашь,  и  еще  множество  всякой
всячины, и все они висели и сияли, и вокруг них всегда останавливались. Ведь
это был Хлудов!
     Вскоре после этого мне предложили написать о нем  небольшую  популярную
статейку для журнала. Я ухватился за это предложение - перерыл все  музейные
архивы, собрал целую папку фотографий, а потом написал с  великим  трудом  с
десяток мучительно вялых страниц и бросил  все.  Ничего  не  получилось.  Не
нашлось ни слов, ни образов. В редакции меня выругали, а  статью  через  год
написал другой, уже настоящий искусствовед. Один кусок из его статьи  я  уже
цитировал. Вот еще два о мастерстве художника.
     "Единственное  влияние,  которое  испытал   Хлудов,   -   это   влияние
верещагинского   натурализма.   Хлудов   достигал   временами   значительных
результатов, соединяя скупую, выдержанную гамму с четким рисунком".
     А рисунки эти описываются так. "Уйгурская  школа"  -  восемь  мальчиков
сидят на полу во время  урока  по  чтению  корана,  позади  учитель-мулла  с
длинной палкой-указкой; "Жатва" - семья  казаха  жнет  пшеницу  на  переднем
плане, одна из женщин  наливает  другой  в  чашку  кумыс;  "Ночная  баранта"
(грабеж) - горный пейзаж, ночью в  грозу  несколько  казахов  угоняют  косяк
лошадей; "Похищение невесты" - молодой казах переносит через  реку  девушку,
на другом берегу поджидает его товарищ с лошадьми".
     Вот и все. Десяток раскрашенных фотографий, этнографические документы о
быте казахской степи начала века - восемь  мальчиков,  четыре  казаха,  одна
девушка, один мулла. Этим исчерпана жизнь художника.
     Я не хочу ни оскорблять этого искусствоведа, ни тем более спорить с ним
прежде всего потому, что, вероятно, в чем-то он прав,  но,  вероятно,  также
прав и я, когда говорю, что он ничегошеньки не  понял  в  Хлудове  {Впрочем,
дело не в нем. Такой подход к  работам  Хлудова  был  в  то  время  обычным.
Художника в нем даже  не  угадывали.  "Полотна  Хлудова  являются  маленькой
энциклопедией Казахстана, передающей своеобразие  этого  края  в  красках  и
линиях", - писала  "Литературная  газета"  в  дни  первой  декады  искусства
Казахстана (15 мая 1936 года).}. И та моя давняя статья об этом художнике не
удалась мне, конечно, только потому, что я тоже пытался что-то анализировать
и обобщать, а о Хлудове надо разговаривать. И начинать статью о нем надо  со
слов "я люблю". Это очень точные слова, и  они  сразу  ставят  все  на  свое
место. Так вот - я люблю...
     Я люблю Хлудова за свежесть, за радость, за полноту жизни,  за  красоту
событий, которые он увидел и перенес на холст.
     Я люблю его за солнце, которое так и бьет на меня со всех  его  картин.
Или яснее и проще: я люблю и понимаю его так,  как  дети  любят  и  понимают
огромные литографии на стене, чудесные поздравительные  открытки,  блестящие
переводные картинки, детские книги с яркими лакированными обложками.  Все  в
них чудесно, все горит. И солнце над морем (солнце красное, море  синее),  и
царский пурпур над золотым ложем, и наливные яблочки на серебряном  блюдечке
- один бок у яблочка красный, другой (с ядом)  зеленый,  и  темные  леса,  и
голубейшее небо, и луга нежно-лягушачьего цвета, и роскошные кочаны лилий  в
синем,  как  небо,  пруду.  Вот  и  Хлудов  точно  такой.  Только,  пожалуй,
гениальный таможенник Руссо не боялся рисовать такими ясными, я  бы  сказал,
лобовыми красками, как он. Именно красками, а не тонами - тонов у него  нет,
как и нет у него иных настроений,  кроме  радости  и  любования  жизнью.  Он
заставлял луга пестреть цветами, коней  подыматься  на  дыбы,  мужчин  гордо
подбочениваться, красавиц распускать волосы. Он  вытаскивал  узорную  парчу,
ковры, ткани и все это вываливал грудами перед зрителем.  "Смотрите,  я  все
могу!" Рисовальщиком он был великолепным, даже не рисовальщиком, а  мастером
рисунка. Иногда он просто кокетничал своей техникой, тем, что он все  может.
Вдруг возьмет и вычеканит ни с того ни с сего на уродливом, тяжелом браслете
из черного серебра старинный казахский узор или вдруг  распишет  кошму  так,
что рисунок ее сделается рельефным, - прямо хочется потрогать! Или пропустит
солнечный луч через воду - и вода вспыхнет и засветится. Все, что он  видел,
он видел с точностью призматического бинокля. А  ведь  в  такой  бинокль  не
уловишь ни тонов, ни  переходов.  Одни  цвета  да  жесткий,  четкий  контур:
дерево, холм, человек на холме. Нечто похожее, но только еще резче и  жестче
можно найти в рисунках, приложенных к научным отчетам и описаниям  старинных
экспедиций (все старинные  естествоиспытатели  отлично  рисовали).  Точность
этих рисунков равнялась  только  той  латыни,  которой  она  сопровождалась.
Животные в таких рисунках были  видом,  человек  -  типом  или  народностью.
Ученый, стоящий над художником, начисто лишал  его  творческой  свободы,  но
зато он учил  его  конкретности,  точности,  бережному  обращению  с  вещью,
заставлял не только изображать мир, но и разнимать его на части. Это и  была
наука. До души такие художники через платья, тюрбаны и побрякушки  дорваться
не  могли,  зато  плоть  они  любили  и  передавали  ее   отлично.   История
несправедливо отнеслась к этим великолепным рисовальщикам, она не  сохранила
нам имен. А об этом стоит пожалеть. Все эти фактографы и  протоколисты  были
романтиками и фантазерами.
     Попробую пояснить это примером.  Лет  четыреста  пятьдесят  тому  назад
какой-то предприниматель или капитан корабля привез в славный город Нюрнберг
носорога и выставил его в балагане, а художник Дюрер протискался через толпу
зевак, открыл альбом и  начал  рисовать.  Рисунок  у  него  получился  очень
точный. Носорог как носорог. Можно  определить  все:  и  породу,  и  возраст
зверя. И все-таки повторяю (я даже не полностью понимаю, как это выходит):
     это не только реальный носорог - это еще  чудовищный  и  фантастический
зверь "Апокалипсиса".  Его  панцирь  распростерт,  как  крылья  дракона  или
гигантской летучей мыши. У птеродактилей, как  их  рисуют  в  фантастических
романах, точно такие крылья. Ясно видны сочленения, сухие  пальцы  и  когти,
какие-то скрепки и шляпки гвоздей. Вся фигура его словно выкована в  кузнице
оружейника. В ней куют мечи,  щиты,  шлемы,  нагрудники,  вот  выковали  для
украшения арсенала и этого зверя. Это то самое чудовище, о котором  в  книге
Иова написано: "Он поворачивает хвостом, как кедром, ноги у него, как медные
трубы, кости, как железные прутья". Таким Дюрер его увидел и  зарисовал.  Но
мы-то с детства  знаем  совершенно  другого  носорога.  Это  просто-напросто
громоздкая,  неповоротливая  скотина,  толстокожая   и   нечистоплотная,   с
узенькими свиными глазками  и  тяжелым  задом.  Он  громоздко  ворочается  в
загоне, сопит, фыркает, грузно шмякает  по  соломенной  подстилке  так,  что
летят навозные брызги.  Таким  мы  его  узнали  в  детстве  по  зоопаркам  и
учебникам зоологии, и иным нам его уже не увидеть,  даже  после  Дюрера.  Но