И он действительно горел со всех сторон и со всех досок. Горел даже  на
чердаке. Даже через пыль  и  копоть.  Даже  через  десятки  лет  забвения  и
пренебрежения.
     И когда я ушел от этих досок и спустился вниз под белый купол музея,  к
высоким  окнам,  под  целые  столбы  и  туннели  света,  к  своим  каменным,
бронзовым, медным и железным векам, я понял, почему Зенков поручил  украшать
храм именно Хлудову.
     И мне стало очень радостно за них обоих.


        Глава пятая

     Недели через две после этой выставки директор забрался ко мне наверх  и
спросил, не знаю ли я такого - Николая Семеновича Корнилова. Я ответил,  что
если  он  говорит  о  том  молодом  человеке,  который  служит  в  публичной
библиотеке, то знаю. Раза два мне  пришлось  обращаться  к  нему  по  разным
личным нуждам. Один раз я его просил доставить мне две очень важные для меня
книги, другой раз, когда меня послала в библиотеку  редакция  "Казахстанской
правды", он водил меня по отделам и показывал книжные редкости.  Ведь  речь,
наверно, идет о том самом индексаторе Корнилове,  что  показал  мне  издания
Галилея.
     - О том самом, о том самом, - обрадовался директор. - Там этой  завали,
по его словам, осталось еще ящиков двести, и никто не знает, что в них, - то
ли старые газеты, то ли арабские рукописи. Вот  он  сидит  и  пишет  на  них
карточки. Год сидит и еще два года,  говорят,  просидит.  Вот  порядочек!  -
Директор засмеялся. - Десять лет гниют у них эти ящики, и никому до них  нет
никакого дела. Как привезли их в двадцатых годах заколоченными,  так  они  и
стоят, а все нас ругают за беспорядок! Так что ж, достал он тебе книги?
     Я сказал, что нет, - наверно, не нашел или позабыл.
     - Не нашел! - махнул рукой директор. - Конечно, не нашел.  А  то  б  он
принес.
     - Нет, нет, он не трепач.
     - Слушай, так вот он к нам в музей просится.  Что-то  не  нравится  ему
там, никак с начальством сладиться не может. С Аюповой, с Аюповой! - крикнул
он смеясь. - Как ты на это смотришь?
     Я сказал, что буду очень рад такому начальнику, археологу.
     - Вот именно, - подхватил директор, - вот именно, что он  археолог.  Но
только почему ты говоришь "рад начальнику"? Сотруднику рад, а не начальнику.
     - Как же не начальник, - сказал я. - Он специалист и будет как  раз  на
месте, а меня вы переведите куда-нибудь к тиграм. Так  мне  уж  надоели  эти
черепки да камни...
     - Ну, ну, - махнул рукой директор, - ты тоже выдумаешь. Тигры! Так  вот
я пришлю его к тебе завтра же - потолкуйте.
     Назавтра Корнилов не пришел, и на этом разговоре все пока и кончилось.
     И вот однажды я повстречал Добрыню в парке. Медленно и важно  шагал  он
по аллее. Со всех  сторон  с  ним  здоровались.  Он  отвечал  чуть  заметным
наклоном лысины, розоватой,  как  кусок  мыла.  Поблескивало  пенсне,  мягко
лоснилась эта самая лысина, руки с бескостными кистями висели, как ласты,  и
весь  он,  круглоголовый,  грузный,  с  перетянутым  животом,   походил   на
дрессированного динозавра средней величины. Удивительно  много  в  нем  было
чего-то от большой желтой вялой ящерицы. Увидев меня,  Добрыня  остановился,
нахмурился и сделал мне знак пальцами подойти. Я подошел, мы поздоровались.
     - Вы что? - спросил он, подходя. - Хотите оформить Корнилова?
     Я ответил, что да: хотим, был такой разговор.
     - Да Боже мой, - махнул на меня Добрыня мягкой розовой  ладонью.  -  Да
что вы? Вы не знаете, почему он уходит из библиотеки?
     - Нет! Добрыня сделал испуганные глаза.
     - Да он с Аюповой так поссорился, что она его выгнала. Да нет,  как  же
вы этого не слышали?
     Ничего я не слышал про это, но Аюпову,  ученого  секретаря  библиотеки,
знал хорошо. Мне несколько раз приходилось обращаться  к  ней  с  просьбами.
Надо сказать - то были  пренеприятнейшие  минуты  моей  жизни.  Аюпова  была
высокой, сухой, черноволосой женщиной с резкими, мужскими  жестами,  острыми
глазами орехового цвета и жестяным голосом. Она носила черный костюм с узкой
юбкой, похожей на брюки - так она плотно облегала колени,  и  почти  мужские
ботинки с очень высокой шнуровкой. Лицо у нее было узкое,  длинное,  желтое,
цвета промасленной бумаги. Волосы она  подрубала  скобкой  и  много  курила.
Смотрит на тебя, молчит, хмурится, думает что-то  свое  и  грызет  папиросу.
Вечно она была занята, вечно ей было не до посетителей, и принимала она меня
наспех: или расхаживала по кабинету, или держала телефонную трубку  в  руке.
Говорить с ней было не только неприятно, но и нелегко. В середине  разговора
она вдруг что-то вспоминала и говорила скороговоркой: "Одну минуточку!" -  и
хватала трубку. Разговоры по телефону у нее  были  короткие  и  резкие.  Все
кончалось тем, что, не договорив и не  дослушав,  она  кому-то  приказывала:
"Сделайте!", "Возьмите!", "Зайдите!" - со звоном бросала  трубку  на  рычаг,
хватала ручку и что-то быстро записывала в  настольный  блокнот.  С  десяток
секунд губы ее еще шевелились, а потом она  вздыхала  и  поднимала  на  меня
тяжелые, холодные глаза с  постоянным  выражением  скуки  и  рассеянности  и
говорила: "Да, я слушаю вас, слушаю". И слушала, хмурясь и играя  ручкой  до
тех пор,  пока  опять,  что-то  вспомнив,  снова  не  хваталась  за  трубку.
Вероятно, все это было пустяками, мелочью, на которые не следовало  обращать
внимания. Но, выходя из кабинета, я каждый раз давал себе твердый зарок: ну,
хватит! Больше ни ногой! Однако нужда была сильней меня, и  через  неделю  я
снова уныло и робко стучался в белую дверь с черно-золотой дощечкой: "Ученый
секретарь. Прием посетителей ежедневно от 3 до 4.30". Улыбалась Аюпова очень
редко и для меня всегда  совершенно  неожиданно.  Ты  ее  просишь  дать  для
выставки такую-то  редкую  книгу,  разрешить  сделать  такие-то  и  такие-то
фотографии с такого-то издания, она долго слушает тебя, молчит,  смотрит  на
крышку стола да грызет папиросу, а потом вдруг поднимет голову, улыбнется  и
скажет: "Ну, хорошо, берите".
     Через минуту, идя по улице, я ломал себе голову, что  же  я  бахнул  ей
такого смешного или нелепого? С чего это вдруг она улыбнулась? И ничего при-
думать не мог. А потом вдруг раз понял: "Господи! Да  ведь  она  рассмеялась
просто потому, что ответила "хорошо". Отказывала же она без  улыбки,  смотря
прямо в глаза и никогда не смягчая короткий отказ никакими  извинениями  или
объяснениями. Нельзя - и все. Вот что я знал об ученом секретаре библиотеки,
и если время от времени при встречах с ней меня смущала  и  раздражала  одна
мысль, или, вернее, один вопрос, то только такой: "Да кого же, черт  возьми,
какую  кожаную  куртку,  какого  стального  комиссаpa  играет  эта  пожилая,