были. Она целые полгода питалась молоком и хлебом и копила. И действительно,
скульптор нашелся. Это был какой-то безумный изобретатель-химик  и  художник
одновременно. Он сразу же заболел ее  мыслью  -  слепить  бюст  неизвестного
ссыльного из его же пепла. Он позвонил ей в прозекторскую и сказал,  что  он
согласен. "Хорошо, - ответила старуха, - завтра я принесу вам его". А  ночью
к Ван дер Белен постучались два  румяных  паренька,  третий,  -  управдом  и
предъявили ордер на арест. И первое, что  спросили  они,  было:  "А  где  же
доктор Блиндерман?!" - "А вон, в резеде", - кивнул управдом на подоконник. И
тогда один из  пареньков  смеющейся  походкой  (все  трое  были  в  отличном
настроении) подошел, взял в руки кругленького  застекленного  Блиндермана  и
сказал весело: "Вы все-таки не ушли от нас, доктор Блиндерман!"
     Полностью конец этой невероятной истории я узнал только через несколько
лет. Но все основные элементы ее  -  смерть  доктора  Блиндермана,  портрет,
бюст, арест - я знал тогда же и рассказал директору. Он  выслушал  меня,  не
перебивая и ничего не спрашивая. И только  когда  я  кончил,  бросил  ручку,
которой играл, и спросил, правда ли это. Я сказал, что в основном да.
     - Нехорошее дело, - вздохнул он, - очень, очень нехорошее.
     - Жалко старуху, - сказал я. Он удивленно поднял голову.
     - Старуху? Эту ведьму-то? Вот уж кого  ни  капельки  не  жалко,  старая
психопатка и пакостница. Я бы такую дрянь дальше зеленого ларька не  пускал,
а ее, видишь ли, в трупарню допустили, бол-ва-ны!
     - Да, - сказал я, - это  вы  правильно.  Шекспировская  ведьма!  Она  и
внешне похожа - посмотрите!
     И я открыл том Шекспира,  лежащий  у  меня  на  столе,  и  показал  ему
рисунок. Он долго смотрел, а потом как-то смущенно,  совершенно  иным  тоном
сказал:
     - Вот Шекспир! Я ведь его всего не читал, брат.  Только  что  на  сцене
видел. А мне "Макбета" хочется прочесть. Есть он тут? -  И  он  ушел,  унося
книгу.
     А часа через два он снова зашел ко мне уже поутихший, спокойный и мирно
спросил, кто у нас занимается вводным отделом.
     Я засмеялся. У нас, собственно говоря, и вводного  отдела-то  не  было,
был просто вестибюль с фигурой мамонта (его  намалевали  прямо  на  стене  в
натуральную величину). Витрина с куском  металлического  метеорита,  который
очень быстро украли (мне и  до  сих  пор,  по  совести  говоря,  жалко  его,
преотличный был метеорит, килограмма на три, отшлифованный с  одной  стороны
до зеркального блеска, с другой -  сохранивший  всю  свою  первозданность  -
бугристый,  черный,  лобастый,  опаленный  огнем  и   холодом   космического
пространства). Висело еще несколько красочных таблиц - происхождение вселен-
ной: везде взрывы, букеты желтого пламени, мрак, схема Канта-Лапласа,  схема
Чемберлена-Мультона, схема Джинса (о Фесенкове и Шмидте тогда еще  никто  не
слышал).
     Вот, пожалуй, и весь отдел. Да, была еще одна старая книга  XVIII  века
"О многочисленности  миров"  с  великолепным  форзацем  (гравюра  на  меди),
изображающим  коперниковскую  систему  мира.  Я  приобрел  эту  древность  в
букинистическом магазине и подарил заведующей отделом хранения.  Тогда  этот
отдел только что оформлялся.
     Вот с этой книги и начался разговор о вводном отделе.
     Я ответил ему, что отдел этот растет сам по себе; вот найдет,  положим,
Клара у себя альбом "История религии", принесет  его  нам  -  мы  и  выдерем
несколько  таблиц,  застеклим  и  повесим;  принесут  нам  школьники   кусок
глинистого сланца с отпечатком древней рыбы - мы его приспособим туда же.  А
вот недавно попался нам зуб ископаемой лошади...
     - Да, да, - сказал директор задумчиво, - понятно,  листки  из  альбома,
зуб... самотек, халтура!.. - И вдруг спросил: - А кто  поместил  среди  этих
таблиц и зубов книгу о системе мира, вышедшую двести лет тому назад?
     Я ответил, что я.
     Он полминуты молча смотрел на меня, а потом вдруг хлопнул по плечу.
     - Ну, молодец, - сказал он как-то  даже  растроганно.  -  Есть  вкус  и
выдумка... Есть! В нашей работе это главное. Вот что значит настоящая  вещь.
Повесь ты не книгу, а фотографию - и все пропало, пойдут мимо и не взглянут.
Ты знаешь, ведь эту самую книжку святой синод  постановил  уничтожить.  Един
Бог и един мир, и никаких тебе множеств. Вот и весь тут сказ. -  Он  сел.  -
Напиши-ка об этом текстовочку, я дам литературу, хорошо?
     Я кивнул головой.
     - И так, знаешь, - он мужественно потряс кулаком, - покрепче, покрепче,
вот как мы читаем об этом в красноармейских аудиториях: "Ненавидя и страшась
человеческой мысли, мракобесы в черных рясах решили..." Понимаешь? Напишешь?
     Я ответил:
     - Если сумею, то напишу.
     - Сумеешь, - великодушно успокоил он  меня.  -  Ты  сумеешь!  Это  твоя
статья в "Казправде" о республиканской библиотеке? Что там находится  первое
издание Галилея? Твоя?
     Я ответил, что написали эту статью мы вместе  с  одним  из  сотрудников
библиотеки, Корниловым. Он мне показал эту книгу; кажется, она даже  еще  не
заинвентаризована.
     - Ну? - Глаза  директора  загорелись  охотничьим  огнем.  В  нем  сразу
проснулся   пропагандист-агитатор,   член   ОВБ    (Общества    воинствующих
безбожников). - Даже еще не заинвентаризована? Слушай, а как бы нам ее сюда,
в музей, на витрину, а? И надпись над обеими книжками: "Борьба церкви против
разума - книги, запрещенные инквизицией православной и католической". Это  в
том же месте, где языческие христы.
     "Христы... Вот напасть-то, не забыл, значит..." - подумал я и сказал:
     - Не отдадут нам эту книжку. Там одна такая тетка сидит...
     - Не отдаст? - посмотрел на меня директор. - Ну, это еще  как  сказать.
Тут все дело в бумажке, как бумажку составить. Ты сам посуди, кто у них  там
по-латыни читает? Лежит и лежит она на полке. Не твоя статья бы, так никто о
ней и не знал. Ну, ладно, я об этом  поговорю  кое  с  кем.  Как  фамилия-то
тетки? Аюпова? Аюпова, Аюпова! Встречались как будто где-то на  заседании  в
Наркомпросе, кажется.
     Продолжение этого разговора было самое неожиданное.
     Через два дня директор позвал меня к себе, открыл ящик стола и вынул то
самое  прижизненное  издание  Галилея  в  бело-желтом  переплете  из  свиной
покоробленной кожи, которое я с таким трепетом держал в руках месяц назад.
     - Что, дали сфотографировать? - спросил я. Он довольно расхохотался.
     - Сфотографировать! Придумаешь! Я для этого книг не беру,  я  если  что
беру, так насовсем. - Он хлопнул ладонью по книге. - Наша!  Триста  лет  нас
ждала, из Голландии к нам приехала. Поместим на всеобщее обозрение. И вообще
надо, надо тебе заняться вводным отделом. Мы же музей!  Должны  воспитывать.
На одних камнях далеко не уедешь, товарищ археолог!