крикнул я бодро.
     Старик счастливо посмотрел на меня и быстро заворчал:
     - Вы уж не отдадите... Вы  не  отдадите...  На  вас  только  понадейся!
Знаешь, как я на вас надеюсь? Вот как!
     А сам улыбался и улыбался, а потом что-то вспомнил и крикнул:
     - Да ведь к тебе красавица приходила!
     - Какая еще красавица? - огрызнулся я.
     - А Бог тебя знает какая. К тебе, а не ко мне приходила.  Если  ко  мне
красавица приходит, так я знаю, какая она. Старое поколение, знаешь, оно ка-
кое было...
     И он рассказал, какое было старое поколение.
     "Ожил дед", - подумал я и сказал:
     - Ладно, дед, а то прискочит сейчас Клара насчет этого ужа...
     - Да она с Кларой и  говорила,  -  сказал  дед  счастливо,  -  ей-Богу,
ей-Богу... Ничего ей не открыла, ничего! Та и так, и сяк, и "передать, может
быть, что-нибудь", "дайте телефон, он позвонит" - та ничего! Вся покраснела,
пошла и говорит: "Звонят тут ему всякие!"
     И дед хмыкнул.
     Он был заводила и озорник,  этот  семидесятилетний  пьяница  с  толстым
сизым носом. Пил  он  как  дьявол,  столярное  дело  знал  ангельски,  любил
поозорничать, посмеяться, посплетничать, а может, - кто же его знает? -  еще
и вправду погуливал.
     - Так, значит, не приходила, а звонила, - сказал я. - Так почему  ж  ты
знаешь, что она красавица?
     - Знаю, - хмыкнул дед, - я раз сам к телефону подходил.  Знаешь,  какой
голосочек - незабудочка! Вот у барышни Фольбаум был такой голосок. "Скажите,
когда я могу увидеть..." -  и  тебя  по  всему  артикулу.  "Можете,  говорю,
увидеть сегодня, его Совнарком  вызвал,  сейчас  ожидаем  обратно".  -  "Ах,
большое, большое вам мерси".  -  "Пожалуйста,  мы  всегда  хорошим  барышням
служить рады". Так что ты в трусах сегодня не сиди, а то она придет,  а  ты,
как Ванька малый, без  брюк,  довольно  стыдно  будет.  (Был  у  него  такой
какой-то Ванька малый - предел человеческого  падения,  серости  и  дурости.
Меня он с ним сравнивал еще редко и то больше за глаза, зато по отношению  к
остальным этот несчастный Ванька так и не слезал у него с языка.)
     - Ну, ладно, дед, - сказал я, - иди-иди, а то, верно, она придет, а  мы
тут с тобой...

     Пришла она только на следующий день. Я сидел и писал карточки  и  вдруг
поднял голову и увидел привидение! - да, да, это первое, что  пришло  мне  в
голову - привидение! Так она  была  страшна  и  так  бесшумно  появилась  на
пороге.
     - В чем дело? - закричал я, вскакивая (я был все-таки в одних трусиках,
иначе здесь было невозможно работать). Музей закрыт!
     Она чуть улыбнулась и сказала:
     - Мне нужны вы. Я похожу по  музею,  одевайтесь!  (Голос  был,  правда,
мелодичный и молодой.)
     Через  пять  минут  она  пришла  снова   и   представилась:   прозектор
медицинского института, вдова профессора Ван дер Белен.
     - У меня к вам дело.
     - Садитесь, пожалуйста, - пролепетал я, а сам сесть не смог, да  так  и
стоял до конца разговора.
     Она давила меня всем - своей осанкой, желтым верблюжьим лицом, скулами,
несгибаемым  бурым  пальто,  словно  выкроенным  из  жести,  черным  пузатым
портфелем, который она сейчас же положила на стол.
     - Вот что я хочу вас  спросить,  -  сказала  она,  чуть  кривя  тонкие,
высокомерные губы, - нет ли у вас в музее хорошего скульптора?
     Я сказал, что и никакого-то нет, есть только мастер по муляжам.
     - Му-ляжжи? - переспросила она. - Нет, это мне, конечно,  не  подходит.
Дело в том, что  мне  надо  вылепить  бюст...  -  Она  достала  из  портфеля
застекленный портрет и поставила на стол. - Вот, смотрите!
     Я посмотрел.
     - Это что, портрет? - спросил я.
     - Да, - ответила  она,  -  это  портрет!  Это  портрет  моего  любимого
человека доктора Блиндермана. Я его сама сожгла, теперь я хочу вылепить  его
бюст.
     Я молчал и ошалело смотрел на нее.
     - Ну, конечно, он сперва  заболел,  умер,  а  потом  я  его  сожгла,  -
объяснила она, улыбаясь. - Вы так на меня смотрите, что...
     - Да нет, нет, - сказал я поспешно, - ничего особенного. Только,  может
быть, вы мне как-нибудь объясните...
     - А все очень просто, - сказала она и начала рассказывать.
     Действительно, история оказалась сумасшедшей, но не очень сложной.
     Любимый человек Ван дер  Белен  был  хирургом  и  работал  в  городской
больнице. За что-то лет пять тому назад он попал в ссылку и уже  кончал  ее.
Дома его ждали жена и дети, а он вдруг рехнулся и сошелся с  этой  страшной,
костлявой, как смерть, старухой. Ван дер  Белен  была  мрачна,  юмористична,
деятельна и ничего на свете не боялась. Маленький доктор Блиндерман (он был,
верно, крошечный, я видел его фотографии -  чижик-пыжик  в  пиджаке)  боялся
всего и паче всего повторного ареста. Так они жили,  работали,  встречались.
Потом доктор Блиндерман заболел и слег. Осень 37-го  года  в  Алма-Ате  была
очень  плохой  -  дождливой,  холодной,  гриппозной.  И  Блиндерман  схватил
воспаление легких. Болезнь, как сказала мне Ван  дер  Белен,  сразу  приняла
галопирующую форму. Доктор Блиндерман бредил, вскакивал,  кричал,  чтоб  его
спрятали, что за ним пришли, а над  ним  сидела  страшная  старуха  Ван  дер
Белен, меняла ему влажную повязку  на  голове,  поила  чаем  и  уговаривала.
Никого  в  комнате  больше  не  было,  никто   не   интересовался   доктором
Блиндерманом. Через неделю он умер. Старуха сожгла его в анатомической  печи
и собрала  пепел  в  жестянку  с  надписью  "Сахар".  Затем  достала  где-то
цветочную рассаду, высадила ее на  жестяной  поднос,  и  с  тех  пор  доктор
Блиндерман всегда стоял среди цветов. Так прошло несколько месяцев,  старуха
все продолжала думать и выдумывать. И додумалась. Летом 1938 года она  стала
посещать квартиры кое-каких алма-атинских художников.  Она  просила  хозяина
уделить ей пять минут, садилась, клала портфель на колени, вынимала банку  и
рассказывала всю историю  жизни  и  смерти  доктора  Блиндермана.  Художники
пугались, шарахались, кричали,  что  она  взбесилась,  чтоб  она  немедленно
катилась к чертовой  матери,  что  на  нее  сейчас  спустят  собак,  милицию
вызовут. Но смутить Ван дер Белен, старую  смолянку,  урожденную  грузинскую
княжну, было просто невозможно.  Она  засовывала  банку  опять  в  портфель,
ласково просила извинения и уходила. Выдержка у нее была железная,  а  кроме
того, она верила, что скульптор обязательно найдется. Деньги у  нее  на  это