Так продолжалось  с  месяц,  а  потом  экскурсоводку  забрали  в  отдел
реконструкции сельского хозяйства - и около моих щитов стало сразу  пусто  и
скучно. В конце концов туда даже перестали сажать дежурную - перевели  вниз,
к семиреченским тиграм, а то  у  одного,  самого  страшного,  обрезали  усы.
Попробовала было пойти к моим щитам заведующая культурно-массовым  сектором,
но с ней сразу же вышел грех. Кто-то из экскурсантов вдруг спросил:
     "А какой урожай проса снимали с га древние усуни в VI веке?" Вопрос был
не предусмотренный инструкцией, заведующая смешалась, вспомнила мои рассказы
про мифическую египетскую пшеницу, которая якобы дает сам-сто, да и ляпнула:
"Сто", а потом перепугалась еще больше и пояснила:  "И  отсюда  выражение  -
"сторицей".   Скандал   мог   получиться   грандиозный,    с    оргвыводами,
объяснительными записками и прочими неприятностями. Дело-то в том,  что  как
раз в это время знаменитый Чаганак Берсиев снял самый большой урожай проса в
мире, и урожай этот, конечно, далеко-далеко не был сам-сто. Получилось,  как
тогда любили говорить, опошление подвига знатного просовода или и того  хуже
- клевета на советскую действительность. Заведующая,  сообразив  все,  после
экскурсии, полумертвая от страха, влетела в  кабинет  директора,  рухнула  в
кресло и заплакала, забилась, захлюпала, закричала.
     - Это все он, он, он! - орала она. - Все этот ваш чертов  хранитель!  Я
знаю, он нарочно под руку рассказывает  про  египетскую  пшеницу.  Зачем  он
рассказывает? Что, у нас в Советском Союзе своей пшеницы нет? Но пусть он не
думает, что это ему пройдет. Я знаю, куда пойти!
     Пойти она никуда не  пошла  (успокоили,  дали  воды,  высморкали  и  не
пустили), но возненавидела меня с тех пор люто. После того  как  у  меня  не
стало экскурсовода, я тихо сидел наверху  и  инвентаризировал.  Но  скоро  и
этому должен был прийти конец: кончались  инвентарные  карточки.  И  сейчас,
сидя против директора и глядя, как он быстро  пишет  что-то,  видимо,  очень
решительное, я сказал:
     - Работать мне уже не над чем. Он поднял голову и недоверчиво  взглянул
на меня.
     - Да ну, неужели правда все кончил? Вот молодец! А то говорят, забрался
наш хранитель на хоры и что там делает - никто не знает, наверно,  водку  со
столяром хлещет.
     Водку со столяром мы, верно, "хлестали", но только не  в  музее,  а  по
холодку в парке, на травке под сиренями.
     - Что ж, - ответил я,  -  не  будет  карточек,  верно,  придется  водку
хлестать, только вот не по сезону она. Директор задумчиво поглядел в окно.
     - Да, жарища, черт ее! В тени сорок! И как ее дед лопает, не понимаю. Я
вот сейчас в рот взять не могу, а он выльет пол-литра  в  кружку  от  бачка,
крутанет - и все одним духом до  дна.  И  не  закусывает,  собака.  Понюхает
корочку - и все. А еще на задышку жалуется. Какая там у  него  задышка!  Его
еще лет на сто хватит. Это, брат, не мы с тобой!
     Мы оба немного посмеялись.
     - Что ж, старых верненских кровей мужичок, - сказал я, - он ее  в  этом
соборе еще лет тридцать тому назад с попами хлестал. Бегал, рассказывает, на
Пугасов мост за смирновской очищенной.
     - Как ты сказал? Смирновской? -  переспросил  директор  и  остановился,
прислушался. - Да, да, смирновская, смирновская! Верно,  верно,  была  такая
водка - помню! Шустовский коньяк, смирновская водка, папиросы "3ефир". -  Он
посидел, подумал, поулыбался чему-то своему и вдруг сказал:  -  Ну,  с  этим
делом ладно, пусть... А вот другой дед на тебя в обиде. - Он кивнул  головой
на тетрадку. - И лодку не взял, и не с полным вниманием отнесся к его плану.
Что ты ему насчет древнего горшка сказал? Сказал, что не надо, не поедем  за
ним?
     Я пожал плечами.
     - Наоборот, сказал, что надо и обязательно поедем.
     - Да? - переспросил он. -  Ну  и  правильно,  поезжай,  бери  горшок  и
привози к себе. И не тяни ты, Христа  ради,  с  этим,  не  тяни...  Что  тут
тянуть? Раз вещь древняя, то рассуждать нечего, мы же музей.
     - Это конечно.
     -  Ну  а  раз  конечно,  то  и  делай,  как  надо!  А   то   вон   твоя
благожелательница уже ходит  с  раздутым  горлом.  "Ничем  себя  наш  ученый
утруждать не желает, даже поехать взять музейную ценность и  то  ему  лень".
Чувствуешь змею? А язычок-то ей не  привяжешь.  Нет,  ты  поезжай,  поезжай,
возьми этот горшок. Он говорил и как бы извинялся передо мной, и  я  отлично
понимал его. Никакого смысла в этих горшках он тоже  не  видел,  но  раз  мы
музей, а горшок древний, то давай его  сюда.  Таков  приказ,  не  подлежащий
обсуждению. А директор полжизни провел в армии, в музей попал  по  какому-то
непостижимому стечению обстоятельств (Таких непостижимостей много  появилось
в эти годы) и поэтому  научную  дисциплину  тоже  понимал  по-военному.  Раз
положено, так о чем же тут и говорить! Музей... И все-таки в моем отделе  он
чувствовал себя всегда несколько неловко, совсем не так,  как,  например,  в
отделе хлопководства. Там все яснее ясного, вот экспонат, вот диаграмма, вот
схема производственного процесса, вот портрет Вождя и над ним крупно:  "Жить
стало лучше, товарищи, жить стало веселей". Все понятно и ясно. У меня же ни
черта не поймешь: каждая вещь  имеет  не  свою  обычную  ценность,  какую-то
особую, так называемую научную, и законы ее никак не уловишь.
     Вот, например, ящики на чердаке. В них одни черепки обливные,  то  есть
чудесные, блестящие,  разноцветные,  все  в  каких-то  павлиньих  и  змеиных
переливах; другие - просто-напросто осколки  горшка.  А  ценность  у  тех  и
других одинакова. На каждом свой шифр, например: "Тр. 35. Б.  Р.  З.  С.  4.
Б.", а означает это - "Тараз. Раскопки 35 года. Баня. Раскоп 3-й. Слой  4-й.
Роскопку вел Бернштам". Когда я объяснил это директору, он даже  руки  потер
от удовольствия. Так ему понравилось то, что у  каждого  черепка  есть  своя
формула. И потом ко всему, что я ему показал, директор относился  покорно  и
уважительно, но с каким-то веселым недоумением. Повторяю же, он был  военным
человеком.
     Дел у директора была масса и без меня. Все в музее осыпалось, рушилось,
протекало, валялось без призора. Никто не знал, что у нас есть, чего  нет  и
что нам надо еще. Целый день директор мотался  по  комиссиям,  подкомиссиям,
наркоматам, главкам и в кабинет возвращался только под вечер, когда спина на
гимнастерке делалась у него черной. Человек он был энергичный, хваткий, даже
горластый, умел выжимать и уговаривать. Но все это  относилось  к  армейским
делам. В музее же у него постоянно что-то не ладилось. То и дело он  попадал
впросак, писал не то, что нужно, а на самые простые вопросы ответить не мог,
просил денег на то, на что не следовало просить,  ссылался  на  то,  на  что
ссылаться не полагается. Дело осложнило еще  и  то,  что  в  свое  время  он
кое-кого прижал, и те поэтому пакостили ему с истинным удовольствием.
     Однажды, зайдя к нему в кабинет,  я  застал  его  на  диване  с  мокрым
полотенцем на лице. Именно на лице, а не на  голове.  Из-под  мокрого  комка