высовывался один выбритый до синевы подбородок.  Полотенце  было  тяжелое  и
невыжатое, вода текла ему прямо  на  распахнутую  грудь,  на  ломающийся  от
свежести и белизны воротничок. Я притворил  дверь  и  окликнул  его.  Он  не
пошевельнулся. Я поднял его руку. Рука была тяжелая, горячая, но  совершенно
мертвая. Я положил ее ему на грудь, подошел к телефону  и  снял  трубку,  но
номер назвать не успел. Он вдруг сбросил полотенце (оно сочно  шмякнулось  о
пол) и сказал: "Не надо. Это голова болит".  И  сказал  о  голове  так,  как
говорят: "Не надо, это рак". Боль на директора налетала внезапно.  Он  сидел
за столом и писал или разговаривал с кем-то - и вдруг вздрагивал, бледнел, у
него отвисала челюсть, он с усилием глотал  что-то,  зеленел  все  больше  и
больше и вдруг очень ровно, опираясь руками о стол, поднимался  с  места,  и
плавно выходил из кабинета. А потом лежал на диване,  плотно  закрыв  глаза,
его тошнило.
     И все-таки при всем том он не забывал меня. Раз в неделю, какие бы дела
у него ни были, он вдруг вспоминал о том, что наверху, где-то чуть ли не  на
колокольне, сидит человек, который не то водку  там  пьет,  не  то  карточки
пишет, и, смешливо качая головой и подсмеиваясь, поднимался ко мне.
     - Ну, как живем, что нового, хранитель? - спрашивал он.
     Новыми были кости, черепки, бронза, которые я то  стаскивал  к  себе  с
чердака, то опять, занеся в карточки, уносил на чердак и в подвалы. Директор
ходил среди моих  камней  и  каменных  баб,  кряжистый,  плотный  комбриг  в
отставке (скажем прямо, в какой-то очень странной отставке), в белой  летней
гимнастерке, с армейским ремнем, пряжкой-звездой, в брюках  галифе  и  таких
надраенных сапогах, что с них все время спархивали солнечные зайчики (только
армейцы так умеют чистить сапоги), и улыбался всему, что видел. Вопросов  он
сначала не задавал совсем, а потом понемногу стал задавать их все  больше  и
больше и наконец столько, что мне уже было нечего отвечать. Он много  читал,
и память у него была отличная, военная. Он ничего ни с  чем  не  смешивал  и
ничего не путал. И поэтому, когда он брал в руки гладко отшлифованный, серый
или черно-синий кусок кремня  и  коротко  говорил:  "Неолит"  -  спорить  не
приходилось. Это был неолит. Точно так  же,  когда  я  ему  однажды  показал
разукрашенный сосуд, где  все  гребни,  круги,  пучки  тончайших  пунктирных
излучений чередовались  в  какой-то  дикой  гармонии  взлета  и  падения,  в
круговом вихре уравновешенных и в то же время взорванных и взметенных линий,
он сказал: "Вот только-то сегодня обнаружил  в  отделе  хранения,  смотрите,
какой чудный андроновский  сосуд",  -  образованно  воскликнул:  "А-а-а!  Из
Ачинска" - и прошел мимо.
     Его уже все труднее и труднее было удивить чем-нибудь.
     И все-таки раз я его не только удивил,  но  даже,  пожалуй,  потряс.  Я
показал ему цветы. В маленькой фанерной коробочке со стеклянной  крышкой  (в
таких продавали чернослив) на вате, уже совсем серой, лежали желтые,  белые,
кремовые, почти черные свернувшиеся лепестки.  Каждый  с  ноготь.  Были  они
сморщенные,  ветхие,  легчайшие  и  какие-то   очень,   очень   древние.   И
чувствовалась в них великая боль увядания. Это была  насильственная,  грубая
смерть цветка. Коробка была наглухо запечатана и лежала в дубовом  ящике.  Я
нашел этот ящик на чердаке среди волчьих и медвежьих черепов.
     - Что же это такое? - спросил директор в растерянности.
     Я не ответил и сунул коробочку ему в руки. Он бережно, почти робко взял
этот крошечный стеклянный гробик с привешенными к  нему  огромными  черными,
как пломба, печатями, положил на ладонь и стал рассматривать.
     - Сколько лет всему этому? - спросил он тихо. Я ответил, что не  меньше
трех тысяч.
     - Что? Три?.. - воскликнул он в ужасе. - Что же это такое?
     Я ответил, что это белая акация. Когда-то  целую  ветвь  ее  сорвали  с
дерева и возложили на грудь, умершего фараона Аменхотепа II. На лбу его, уже
пустом, как горшок, лежал венок из лотосов, голубых и белых, а на груди  эта
акация. Тело этого фараона, сухое, желтое и звонкое, как  чурка,  отыскал  в
1899 году французский археолог Поре в так называемой Долине царей, что около
Фив, и снял с груди фараона цветы и еще какой-то амулет. Все это  он  поднес
мадемуазель Ольге Козловой в день ее ангела 5 декабря. Обо  всем  этом  было
написано тушью по-французски на обороте ящика.
     - А амулет где? - спросил директор.
     - А амулета не было, были только эти цветы. Три тысячи лет  тому  назад
их кто-то положил на грудь покойника - буйного, сильного человека, искусного
воина, лук которого  никто  не  мог  натянуть,  кроме  него  самого,  -  так
хвастался он даже в своей надгробной надписи. Три тысячи лет они пролежали у
него на груди.
     - Отдай, отдай в отдел хранения, - сказал директор, -  пусть  запрут  в
шкаф вместе с фарфором. Ведь три тысячи лет этой белой акации.
     Белые акации цвели в ту пору во всем городе. Это  были  высокие,  гибко
изогнутые деревья. От них исходил сладкий, пряный запах,  и  было  под  ними
всегда темновато. К ним прилетали большие, таинственные, мохнатые сумерницы.
Над ними, там, где уж не было ветвей  и  сияло  солнце  да  небо,  кружились
золотистые бронзовки. Верно, все так же было и в Египте в  тот  день,  когда
кто-то сорвал с дерева эту ветку и возложил на грудь фараона.
     А кем он был, этот человек? Жрецом, женой, любимым рабом? Рабыней?  Кто
же это знает? Никто ничего не может  знать  про  эту  смешную  малость,  про
засохшие цветы, найденные в старинной книге или на груди покойника.

     - Так ты съезди возьми горшок, - повторил директор и встал из-за стола.
- Возьми! "Возьми себе шубу, да не  было  б  шуму",  как  говорит  Александр
Сергеевич, а то видишь, что он пишет? - Он достал  из  папки  две  тетрадные
страницы и подал мне. - Вот тут, где отчеркнуто, читай.
     "Хранитель этого отдела, - прочел я, - человек еще молодой, но гонор  у
него непомерный. Все-то он знает лучше всех. А как проговоришь с ним десяток
минут - видишь, что он полный Профан  и  Невежда  -  (оба  слова  с  большой
буквы). - И вот думаешь: да как же можно поручить  изучение  Родного  Нашего
Края - (все с большой буквы) - человеку, у которого нет к нему интереса?!  Я
очень прошу  вас,  уважаемый  товарищ  нарком,  посмотреть  на  эти  дела  с
серьезной точки зрения. Кроме того..."
     Я бросил письмо на стол.
     - Ты на почерк-то, на почерк-то обратил внимание? - сказал директор.
     - Почерк потрясающий, - ответил я. - Прямо высший класс! И в  остальном
он тоже во всем прав. Никакого интереса я к нему не имею и  говорить  с  ним
тоже не буду. Начни - и дня  не  хватит.  А  он,  видать,  жук!  Вот  монету
античную откопал где-то в огороде да принес в институт, так ведь  какой  шум
там затеяли - римский легион в Алма-Ате! Дворец проконсула Санабара на месте
колхоза "Горный гигант". Золотые орлы, императорские могилы. Ведь это все  с
большого похмелья и то не выдумаешь. И ничего - сошло. Здесь  напечатали,  в
Москве промолчали. Кому охота связываться с психами! Так вот он теперь к нам