(с включением благотворительного сбора)
           Сорок видов пикантных женщин.
           Мир женской красоты!
           Красотки Парижа, Берлина, Лондона и Мадрида в натуральном виде.
           Разоблачение чудес света и полусвета.
           Мадам Европа в объятиях негра.
           Австрийские гусары берут приступом крепости любви.
           "Так  вот, моя Симона, где твоя корона". Пикантная повесть в трех
      частях (в красках).
           Господ офицеров просим проглядеть наше зрелище бесплатно.
           Нижние чины платят половину. Женщины и дети до 16 лет к просмотру
      второй  части программы не допускаются. Панорама работает беспрерывно,
      до 12 часов ночи.
                           Спешите, спешите, спешите!!!
           Только несколько дней! Перед отъездом в Москву и Петербург!

     Кажется, я ничего не переврал в этой пышной и многообещающей программе.
Хотя  что-то  пропустил  уж  наверное.  Это  ведь  был  большой  развернутый
тетрадный лист, густо заполненный текстом.
     Панораму эту я нашел на чердаке  среди  ящиков  и  черепков.  Она  была
зальщенная, грязная и заляпанная штукатуркой. Я ее вычистил,  отмыл  горячей
водой, а потом снес в столярку  к  деду,  и  он  через  два  дня  принес  ее
завернутую в чистую простыню и торжественно  поставил  на  стол  -  крепкую,
новенькую, пахнущую клеем и грушей.
     - Ну, теперь верти опять хоть до утра, - сказал он. -  Включи-ка  свет,
поставь баб.
     Я поставил, и дед так и прилип к стеклу.
     - Вот ведь собаки, - говорил он, покряхтывая от  удовольствия  и  вертя
ручку. - Что только не придумают, а?.. Вот ученые люди, а?.. Ах ты черт!  Ты
смотри, смотри! - И хохотал до слез.
     Он досмотрел всех баб до конца, а потом спросил:
     - А пол-литра где?
     Я вытащил из-под стола бутылку зубровки, и мы ее распили тут же,  перед
панорамой. Дед охмелел, развалился и стал рассказывать.
     - Мне эта панорама, можно сказать, старая знакомая. Ты знаешь,  сколько
я ее лет помню? - спросил он вдруг сурово. - Да лет, наверное, сорок,  никак
не меньше! Цирк "Интернационал" был, и она тут же  рядом  стояла  в  зеленой
будке. Так жены мужиков из нее, ровно из гадючника, за шиворот таскали:
     "Ты чего там не видел?" Сколько тут крику было! Но ты вот что,  однако,
- он сделал обеспокоенное лицо, - ты эту музыку с  бабами  спрячь  подальше.
Поставь опять львов или слонов, а то знаешь как попасть может? Тут и меня не
пощадят, музей все-таки.
     И я опять поставил львов, слонов и русалок, а  красавиц  убрал.  Теперь
Корнилов сидел перед ящиком и крутил ручку. Когда я вошел, он поднял  голову
и сказал просто и весело - так, как будто мы расстались с ним всего два часа
тому назад:
     - Вы знаете, ведь точно такие же картины я смотрел  лет  двадцать  пять
тому назад в Москве, на Чистых прудах.
     Я поглядел на стол.  На  панораме  лежело  два  больших  тома  в  серых
переплетах: "Каменный период" Уварова. Значит, все-таки  не  забыл,  принес,
молодец!
     - Вот за книги вам большое спасибо, - сказал я. - Это как раз  то,  что
мне нужно.
     - Да, да, - ответил он невнятно, - очень рад, - и весь  словно  ушел  в
ящик.
     Я прошелся два раза по  комнате,  открыл  окно,  включил  вентилятор  и
остановился около него.
     - Слушайте, - сказал я. - Что ж там у вас произошло в библиотеке?
     Он досадливо поморщился.
     - Я сейчас посмотрю и расскажу, - сказал он. "Что за чудак", -  подумал
я. Я хотел что-то сказать, но вдруг словно ветер подул на меня и  прорвалась
какая-то пелена. Я совершенно ясно вспомнил и  будку  на  Чистых  прудах,  о
которой он говорил, и точно такой же ящик с видами Египта и Индии, и  другой
ящик в углу, запретный и таинственный,  от  которого  меня  постоянно  гнали
(теперь-то я знаю почему), и жестяной силомер  с  русским  богатырем  Иваном
Поддубным (румяные бицепсы и лихо закрученные усы), и  электрический  прибор
со шнурами и блестящим металлическим цилиндром ("Прошу попробовать.  Полезно
для здоровья"), и другой ящик - не то шарманку, не то музыкальную  шкатулку.
Когда в боковой прорез его опускали монетку, он играл  несколько  вальсов  -
это иголки цеплялись за иголки.
     А еще я помнил  военный  оркестр.  Посередине  бульвара,  на  небольшой
площадке, усыпанной темно-желтым  влажным  песком,  стояла  высокая  круглая
беседка. В ней сидели солдаты и трубили.  Был  тут  и  турецкий  барабан,  и
тромбоны, и тарелки, и флейты. Но самое главное были все-таки  трубы.  Через
каждые десять минут оркестр играл новый  вальс  или  мазурку.  Когда  первый
круглый звук вдруг, словно ком, вылетал из трубы и, подпрыгивая,  скакал  по
газонам или вдруг остро и тонко  прорезала  воздух,  как  будто  пропиливала
лобзиком, труба, все мамки,  няньки  и  бонны,  неподвижные  и  важные,  как
бронзовые божки, вставали с лавок, брали нас  за  руки  и  вели  к  беседке.
Музыканты играли, вытаращивая глаза,  надувая  щеки,  краснея  от  натуги  и
солдатской бравости. Играть на весь бульвар  в  жару  было  тяжело,  но  они
старались, во время игры  часто  вынимали  платки  и  прикладывали  ко  лбу>
гимнастерки их на спине  всегда  были  черные.  Маленький  сухой  человечек,
крылатый, всеведущий и грозный, парил над ними.  Музыканты  глядели  на  его
палочку, на маленькие цепкие руки,  его  свирепое  лицо  и  били,  свистели,
трубили. И белые строганые пюпитры вспомнил я,  и  ноты  на  этих  пюпитрах,
писанные лиловыми чернилами, и самую музыку -  торжественную,  громогласную,
нелепую и пышную, какую-то очень уверенную в себе.
     А затем, посмотрев и послушав все, я сошел по лесенке из беседки, пошел
по утоптанному песку, прошел меж зеленых  и  красных  ведерочек,  золотистых
обручей, палочек-скакалочек, ярко-красных  песочниц,  разноцветных  мячиков,
обошел беседку, пригнул  голову  и  юркнул  в  свое  самое  заветное,  самое
таинственное, самое-самое волнующее - в ту  пещеру,  на  которую  в  упор  в
течение  всего  лета  смотрели  няньки,  бонны,  трубачи,  дети  и  все-таки
ничегошеньки не видели.
     Только я один знал и видел все. Здесь всегда  было  сыро,  прохладно  и
сумрачно. В самый ясный солнечный день тут стояли тихие рассветные  сумерки.
Когда я нырял туда, никто на целом свете не мог меня отыскать. Меня  искали,
мне кричали, мне приказывали не валять дурака и выходить,  потому  что  меня
все равно видят. Но я сидел тихо-тихо, и ничего не могли понять, куда  же  я