- И весь разговор, - повторил он настойчиво. - Потому что, когда скажут
так, тебе отвечать нечего. А потом объясняйся ходи. И хорошо,  хорошо,  если
когда все объяснишь, и все докажешь, и все бумажки принесешь,  тебе  тот  же
товарищ скажет  вдруг  по-простому,  по-человеческому:  "И  надо  было  тебе
связываться с ним, доставлять и себе и нам  такие  неприятности?  Неужели  у
тебя не нашлось в  редакции  никого,  кто  мог  бы  написать  эту  же  самую
статейку, но только без всяких историй? За  что  ты  тогда  людям  жалование
платишь?" И ведь нечего ответить: он прав.
     - Это так, конечно, - уныло согласился я, - если смотреть так, то...
     Он взглянул на меня, безнадежно покачал головой и  вздохнул.  Опять  мы
шли по улице, залитой луной, мимо тополей, голубых и серых от лунного света.
Кое-где в них горело еще одно красное или зеленое окно,  -  мимо  заборов  и
будок, садов и площадей, мимо всего уснувшего города.
     - И парня, конечно, жалко, - сказал редактор.  -  Это  так!  Он  бегал,
старался, хотел оказать нам услугу - и вот, пожалуйста, получил.  Вы  что  ж
думаете, я не понимаю этого?
     Я молчал.
     Он искоса посмотрел на меня, потом быстро наклонился, поднял  с  дороги
какой-то камешек и, коротко размахнувшись, бросил его в темноту.
     - И главное ведь, - заговорил он, помолчав, - из самых  низких  шкурных
чувств поднят весь этот хай, чтоб никто и думать не смел тронуть Аюпову! Она
чтоб всех, а ее - ни-ни-ни! Что мое -  то  свято.  Не  суйся,  а  то  голову
отшибу, вот  как  Корнилову.  До  сих  пор  без  работы  шляется,  нигде  не
принимают! Вот ведь что она хочет. А ведь тоже говорит:
     "Я люблю самокритику".
     Я засмеялся.
     - Это она вам так сказала? Он тоже засмеялся.
     - Она. С этого  и  начался  разговор.  "Я  люблю  самокритику,  я  сама
критикую других и прошу, чтобы меня тоже критиковали самым беспощадным обра-
зом. Без критики, я считаю, нет движения вперед". Это  она  считает!  Ну,  а
потом: зачем мы поместили эту статью? Зачем упрекаем в том-то, том-то, зачем
с ней не согласовали, зачем разрешили клеймить?
     Мы прошли еще до конца аллеи, и тут редактор вдруг взял меня за  локоть
и повернул тихонько назад.
     - Пойдем! Пора! Жена теперь уже все телефоны оборвала. Понять не может,
куда я делся. Ведь я со службы всегда сразу домой. - Он помолчал, подумал. -
Аюпова мне сказала, что Корнилов хочет поступить к вам в музей - это правда?
     Я пожал плечами.
     - Теперь его не возьмут. Ведь она всюду бегает и жалуется.
     - А директор трус? - спросил редактор, что-то обдумывая.
     - Нет, директор как раз храбрый человек, но...
     - Так я завтра позвоню ему, - решил редактор. - Пусть берет, не боится.
Я поговорю где нужно, объясню  все.  Самое-то  главное:  статья  правильная!
Молодец Корнилов, интересный материал дал, стоящий. Это нужно учесть. И  мне
уже звонили из ЦК, говорили: побольше бы таких статей.
     - Сделанных вражескими руками? -  спросил  я.  Он  засмеялся  и  махнул
рукой.
     - Ладно! До свидания. Вот наконец я и  дошел.  Четыре  раза  прохожу  я
сегодня мимо. Никогда у меня еще этого не было.
     Он пошел и вдруг остановился.
     - Слушай, - сказал он серьезно, - ты на Аюпову тоже очень не  обижайся.
У нее неделю тому назад забрали мужа.

     Меня разбудил дед-столяр. Он стоял надо мной и кашлял. Я поднял голову.
     - Все спишь, - просипел дед, в груди у него сразу запели две  дудки.  -
Вот задышка замучила, и махорку теперь не курю, а все давит. А ну,  вставай,
говорю. Там у тебя массовичка всю твою империю разгромила, все  твои  образы
на полу.
     - Какие образы? - спросил я, еще не совсем проснувшись.
     - Пойди - увидишь. - И он сердито положил на  край  кровати  фотографию
Кастанье - уникальный экземпляр, отысканный мной в  старых  архивных  папках
музея.
     - Где ты это взял? - спросил я, и сон с меня как рукой сняло.
     - Да говорю: иди, они все там валяются. Я вскочил и стал одеваться. Дед
стоял надо мной, кашлял и рассказывал:
     -  Позвала  меня  и  говорит:  "Принесите   лестницу,   будем   снимать
фотографии". Ну, я, конечно, принес, а она привела  меня  к  твоим  щитам  и
приказывает:
     "Вот я буду показывать, а  вы  снимайте".  Когда  дошло  вот  до  этого
твоего, я ее спрашиваю: "А хранитель, говорю, знает?" А она: "Не знает - так
узнает. Это приказ свыше, снимайте, не бойтесь". Ну, раз не бойтесь, то я  и
ободрал у тебя все начисто.
     С портретом Кастанье в руке я влетел в музей и увидел:  массовичка  уже
покончила с "Дружбой народов"  и,  подбоченившись,  командовала  разрушением
"Культуры и искусства Казахстана". Около нее на полу лежала целая груда  рам
и плакатов. К ободранной стене была прислонена трясучая, заляпанная цементом
лестница, и на верхней перекладине ее плясал наш электрик Петька - горластый
парень лет  двадцати.  Приподнявшись  на  цыпочки,  он  тянулся  к  огромной
фотографии: "Чапаев со своим штабом". Две женщины -  фотограф  и  заведующая
отделом хранения Клара - поддерживали эту лестницу с обеих сторон и боязливо
глядели на Петьку.
     - Зоя Михайловна, что ж вы делаете! - крикнул я.
     Массовичка посмотрела  на  меня  и  улыбнулась.  Была  она  толстая,  с
одутловатым лицом, вытянутым настолько, что мне все  время  хотелось  зажать
его в ладонь, как клизму, да и подавить. Глаза у массовички  были  узенькие,
свинушьи, с желтыми прожилками.
     - Здравствуйте, - сказала она мне строго. - А мы вас уже искали! Вот, -
она кивнула на  стены,  -  чистим  экспозицию,  директор  приказал  заменить
устаревшие экспонаты. У вас мы уже все закончили.
     - Так что ж, это вы по приказу директора сняли - Кастанье? - спросил я.
     - Разумеется! - воскликнула массовичка. - Да вы же  и  сами  понимаете,
конечно, что этому экспонату не место в музее.
     - Это почему же "конечно"? - спросил  я  свирепо.  Она  хитро  и  мудро
прищурилась. Она политически прищурилась, так сказать.
     - А вы посмотрите на него получше, - сказала она.
     Я посмотрел получше. Конечно, не ахти какой вкус  был  у  Кастанье.  Он
сфотографировался в позе Гамлета.  Черный  спадающий  плащ,  мундир,  черная
широкополая шляпа, а в руке череп.
     - Ну и что? - спросил я.
     - Ну, одет-то, одет-то он как!  -  раздраженно  крикнула  массовичка  и