Иевлев засмеялся, Рябов с серьезностью подтвердил:
     - Вот  тебе и смехи. Который молится - того цынга сразу за глотку берет
и  валит.  Ты  вот  не знаешь, кто она такая, а она - старуха кривая, косая,
носатая, брюхатая, с бородавками, в чирьях.
     - Кто? - смеясь, спросил Иевлев.
     - Да  цынга-то!  Старшая  дочка  царя  Ирода.  У нее, брат, одиннадцать
сестер, одна другой змеевиднее.
     Кормщик от отвращения сплюнул...
     - Двенадцать  их  всех,  и  до чего хитры: как наши молиться зачнут али
спать  -  словом,  которые  работу кидают, - цынготихи-сестры сразу за дело.
Вот,  допустим,  женатый  я человек; мне, конечно, во сне женка и видится. Я
тогда  спать желаю поболее, чтобы поболее с нею времечко свое препровождать.
То  -  ихнее  дело,  иродовых  дочек. Все подстроено. Они меня, злые ведьмы,
женою  обольщают,  я  сплю,  а  цынга  мое  тело белое и ломает, и крошит, и
гноит.  Молельщик  тоже - кланяется али крестится, а перед ним иродовы дочки
в  ликах  пляшут,  манят, узывают, свиристят; один глупый так замолился, что
за  ними  из  зимовья  ушел,  да в скалах и замерз. Пальцы щепотью, а сам на
девок  смотрит,  -  вишь,  чего  творят...  Тут,  Сильвестр Петрович, я тебе
скажу,  перво-наперво  - работа. Чтобы ни тебе спящего, ни тебе молящего, ни
тебе  задумчивого.  Я завсегда им так говорил: домой возвернемся - там грехи
отмолим,  там  отоспимся, там думы все какие есть подумаем. А тут, други мои
горькие, живота надобно своего сохранить...
     - Дрался? - спросил Иевлев с любопытством.
     - Было. Дрюк у меня завелся... Въедешь случаем...
     - Обижались? - спросила Маша.
     - Какая на меня обида может быть? Для ихней же пользы!
     - Я бы обиделся... - сказал Сильвестр Петрович.
     - Ты господин, в тебе спесь играет, а мы люди простые, с умом живем.
     - Ладно  об иродовых дочках! - сказал Семисадов. - То все - пустое. Про
кузню сказывай, как кузню строили!
     - Не  пустое про дочек! - сказал Рябов. - Ты на Груманте сам бывал, как
же  пустое?  Который  на  Новую  Землю  хаживал  али  на Грумант, тот знает.
Пустое! Экой быстрый!
     Он набил трубочку, крепко затянулся, вспоминая, покачал головой:
     - Кузня!  Горе  была,  а  не кузня, однако много добра мы от нее имели.
Перво-наперво  нашли  два  камня,  один  -  наковальня,  другой - молот. Тем
молотом  отковали  из  крюка  молоток  добрый. Девять ден ковали, все руки в
кровь  отбили, а сделали. И с того дня началось наше спасение: не будь у нас
молотка, пропали бы все, как один...
     Молча,  задумчиво слушал Иевлев рассказы кормщика, взору представлялась
низкая,  воняющая  моржовым  и  нерпичьим  жиром,  чадная  и  холодная изба,
бесконечные  черные, злые полярные ночи. Вот в мерцающем свете сполохов влез
на  низкую  крышу  избы  ошкуй,  скалясь,  разгребает могучими лапами жалкие
прогнившие  жерди,  вдыхает лакомый дух живых существ, а люди внизу замерли.
Посередине  разваливающейся  избы, широко расставив ноги, с копьем в могучих
руках  стоит  Рябов  -  ждет;  без промаха должно ударить его копье в сердце
огромного  сильного  медведя.  А копье деревянное, хрупкое, и наконечник его
выкован из гвоздя. Может ли человек победить зверя таким оружием?
     - Теперь  оно  смешно,  -  похохатывая,  говорил  Рябов,  -  а тогда не
больно-то  смеялись!  Нет,  тогда,  гости  дорогие,  зуб  на зуб не попадал.
Проломит,  думаю,  стропила,  упадет косо, не рассчитаю, - ну и прощай, Иван
Савватеич, напрасно старался...
     - Убил? - спросила, замирая, Маша.
     - Убил.  Здоровый  был ошкуй; уж мы его харчили, харчили, - не осилили,
так и протух к весне.
     - В сердце ударил? - поинтересовался Семисадов.
     - В  сердце.  Ударил, а он все на меня идет. Повалил я его под себя, да
он уж мертвый. Матика была - медведица. Ну, матерая!
     Рябов  засмеялся, вспоминая, а Сильвестр Петрович мысленно повторил про
себя  его  слова  -  "повалил под себя, да он уж мертвый!" - и подумал: "Вот
кому  идти  на  шведскую  эскадру. Вот ему, богатырю. Он убьет зверя, как бы
страшен тот ни был, он в сердце ударит!"
     Таисья  в  это  время  наклонилась к мужу, положила ему в миску жареной
рыбы,  пирога.  Рябов  оглянулся на нее - она улыбалась ему возле самого его
лица.  Сильвестр  Петрович опустил голову, чтобы не видеть: опять отберет он
у  Таисьи мужа, опять останется она одна в своей избе, и более не быть здесь
счастью, наступит вдовье время...
     - Шутят  у  нас,  -  словно  издали  говорил кормщик, - смеются так-то:
дескать,  не  тужи,  красава,  что  за  нас  попала,  за  нами  живучи  - не
улыбнешься.  Про  Грумант  так-то  толковали,  ан - нет. Бывало - ну веселья
разведем,  ну  смеху,  ну плясу! И без вина, а ничего. Сами на себя, на свое
бедование, на свое горе смеемся. Всего было... Узлы еще вязали.
     - Какие узлы? - спросила с интересом Маша.
     - У  нас  там,  вишь,  какое дело, - сказал Рябов. - Спячка. Она, Марья
Никитишна,  страшнее  всего.  Она да цынга рядом живут. А зацынжел - иродовы
дочки  и  навалились.  Значит, самое зло сон и есть. А чего в зимнюю-то ночь
станешь  делать?  Грамоте  мы  не  обучены,  книг  не  имеем, что знали, все
рассказали.  Тут  и  велишь  -  вяжите,  ребята, узлы. И урок ему, горемыке,
задашь.  Сию,  дескать,  веревку,  всю узлами накрепко завяжи, смочи, затяни
потуже,  а  после  -  развязывай. Али шкуру звериную по волоску дергают. Еще
латки на полушубок пришивали, да назад отпарывали...
     - А за старшего ты?
     - Когда я, а когда еще кто.
     - И слушались?
     - Чего ж станешь делать? Миром приговорили, миром и спрашиваем...
     Погодя  Рябов  рассказал,  на  охоту как хаживали, бить песца и голубую
лисицу,  как  вдоль  берега  промышляли моржей, нерп, белух, морских зайцев,
про  житье-бытье, как обшивались, потому что одежда истлела и надо было либо
одеться  наново,  либо  умереть  от  стужи.  В  самодельных корытах золили и
отмачивали  звериные  шкуры, отмочив, отскабливали ножами шерсть и из тонкой
и  мягкой  кожи  кроили  себе рубашки и порты. Кроеное шили оленьими жилами.
Шили еще совики и малицы, шили меховые сапоги, рукавицы...
     - Долго, я чай? - спросила Маша.
     - А  у  нас  времени  было  не в обрез! - усмехнулся Рябов. - Светильню
тоже  себе  состроили.  Череп  медвежий  выварили,  салом налили, фитиль - в
сало, и не хуже, пожалуй, чем здесь.
     Он вздохнул, помотал головой:
     - Кабы  с разумом, богатые бы и нынче были. Один там наш дружок отыскал
моржового  клыка  -  не  вру  -  гору.  Чего  случилось - не ведаю, а только
сами-то  моржи  на  берег  выкинулись  и  подохли, а зуб ихний остался. Куда