сам  я  -  мятежник  и  бунтовщик  и  еще  нивесть  чего. Он на Азове многих
погубил,  через  то в вернейших людях слывет и ныне стал мне первым ворогом.
Всего надо ждать, а наипаче иного - худа...
     Он помолчал, потом спросил:
     - Воевода таков, на кого ж положиться?
     - На  меня  можешь  положиться,  Сильвестр  Петрович.  Те,  что у нас в
подклети  под  арестом  сидят  -  иноземцы, враги тебе. Я - не враг, но тоже
иноземец.  Сие  много  значит,  не  так  ли?  Но  пойдем  же,  тебя ждут тот
достославный  лоцман,  который  потонул,  но  потом  вернулся,  и  его жена,
которая  была  вдова,  а  теперь  она  опять жена, и их ребенок, который был
сирота, а теперь не сирота. Так я говорю по-русски?
     - Так, так, молодец! - усмехаясь, сказал Сильвестр Петрович.
     - Они приехали в карбасе! - сказал Резен. - Они приехали в гости. Так?
     - Ну, так.
     - Он хочет смотреть всю крепость!
     - Покажи ему!
     - Вот  это  -  не  так!  Я и самому воеводе не показывал, а теперь буду
показывать лоцману?
     - Покажешь!
     - Зачем?
     - А затем, что сей лоцман...
     Сильвестр Петрович не нашелся, что сказать, и только еще раз велел:
     - Покажешь  все  как  есть.  Где какие мортиры и гаубицы стоят и стоять
будут,  откуда  какой  огонь  поведем,  все  так,  как  бомбардиру  бы Петру
Алексеевичу показывал.
     - Но почему?
     - Потому, что я так тебе приказываю...
     Резен не обиделся, только пожал плечами.
     - Вон  он,  на  крыльце  сидит!  -  сказал  Иевлев. - Поди и покажи как
велено. Да возвращайся с ним - обедать будем.
     Инженер подошел к Рябову, поклонился, сказал с усмешкой по-русски:
     - Вам,  господин  лоцман, велено все показать, как бы самому бомбардиру
Петру Алексеевичу. Пойдем.
     Кормщик   поднялся   с   крыльца,  сунул  трубку  в  карман,  спокойно,
по-хозяйски пошел смотреть Новодвинскую цитадель.


4. ВДВОЕМ

     Крепостные   старухи  женки  обмыли  и  обрядили  умершего  страдальца.
Сильвестр  Петрович  велел  дать  для  Никифора  старый  свой Преображенский
кафтан,  пусть  отправится  солдат в последний свой путь как надлежит, пусть
все  видят - хоронят нынче не безыменного скитальца, но доблестного русского
воина.
     Боцман  Семисадов раздобыл багинет, положил на грудь опочившему. И лицо
Никифора  вдруг стало значительным и чрезвычайно спокойным, словно он сделал
все  свои  работы и теперь отдыхает; работы были трудные, и никому не велено
мешать его отдыху.
     В  избу,  где  лежал усопший, крестясь, заходили крепостные строители -
каменщики,   плотники,   кузнецы;   кланялись   долго,   молча   смотрели  в
значительное  лицо  покойника.  Уже  все  почти  знали,  что Никифор опознал
шведского  подсыла, что сам он бежал от шведов, что привез какое-то тайное и
важное  письмо, и все кланялись покойнику не просто по обряду, а потому, что
он  был  здесь  первым,  кто  не  дрогнул от шведского вора, идущего ныне на
Архангельск.
     К    вечеру   проститься   с   мертвым   пришел   со   всем   почтением
капитан-командор  -  при  шпаге,  в  треуголке,  в белых перчатках. Пушкари,
каменотесы,  солдаты  расступились. Сильвестр Петрович встал перед гробом на
колени,  земно  поклонился.  Народ  в  избе  вздохнул  единым  вздохом,  все
одобрили  Иевлева:  вон  как  офицер  почитает  истинную доблесть. Заплакали
старухи. Старый поп, отец Иоанн, читал псалтирь вместо запивашки-дьяка:
     "Сокроешь  лицо  твое  -  смущаются,  возьмешь от них дух - умирают и в
прах  свой  возвращаются.  Пошлешь  дух  твой  - созидаются и обновляют лицо
земли!"
     - И обновляют лицо земли, - тихо, одними губами повторил Иевлев.
     Выходя,  он  увидел  Рябова, - тот стоял у дверного косяка, внимательно
слушал  слова  писания.  Тихо плакала Маша, неподвижно, очень бледная стояла
Таисья.  А  во  дворе,  возле  избы,  в которой лежал покойник, перекликаясь
веселыми  голосами,  играли  и бегали рябовский Ванятка с дочками Сильвестра
Петровича.
     Иевлев  сел  на лавку в крепостном дворе. Ласточки стремглав, зигзагами
носились  над  головой,  они  уже  вывели  птенцов  под  краем  купола нынче
срубленной  крепостной  церквушки.  И  птенцы  высовывали  из гнезда носатые
головки, жадно разевали клюв, пищали...
     Сильвестр  Петрович  сидел  долго,  курил,  думал.  Мимо  на полотенцах
солдаты  понесли  гроб  в  церковь  -  отпевать  Никифора;  поп Иоанн, низко
опустив  голову,  размахивал  кадилом,  синий сладкий дымок ладана не таял в
неподвижном воздухе.
     К Иевлеву подсел Рябов. Сильвестр Петрович спросил:
     - Все поглядел, Иван Савватеевич?
     - Поглядел кое-чего! - ответил кормщик.
     - Ну, как? Отобьемся?
     Рябов ответил не сразу:
     - Дело  нелегкое.  Цитадель  твоя,  Сильвестр Петрович, не поспела еще.
Одна  стена  вовсе  не  достроена,  там и пушки не поставишь. Что, ежели они
завтра или послезавтра припожалуют, - тогда как?
     Сильвестр  Петрович  молчал.  Мимо,  тихо  разговаривая,  прошли Маша и
Таисья.  Он проводил их взглядом, опять подумал: "Вот, отбираю у тебя твоего
кормщика,  может  -  навечно. Много ли прогостил муж у жены, у сына? И опять
уходить ему!"
     - Стена  не  достроена,  да  мель  перед цитаделью хитрая есть! - глухо
сказал  Иевлев.  -  Та  мель много добра может принести делу нашему, ежели с
разгона, при хорошем ветре флагман на мель сядет...
     Он  опять  замолчал.  Сердце его билось сильно, так сильно, что дыхание
вдруг перехватило. Вот они наступили трудные минуты.
     - Размышлял  я, Иван Савватеевич. Размышлял немало. Надобно подослать к
ворам  на  эскадру  кормщика,  тот  кормщик  должен  быть  человеком смелым,
человеком,  который  шведам  известен за опытного лоцмана. А идут с эскадрою
старые наши знакомые: шхипер Уркварт, конвой Голголсен и иные негоцианты...
     - Знаю я их, - негромко произнес Рябов. - Да и они меня знают.