извелся  с  ними, с живоглотами. Говоришь Агафонику, черту злому, что-де для
океанского  хода  суда,  на Грумант идти, на Матку, на другие дальние земли;
большой-де  прибыток  обители будет, - не слушает! За каждый железный гвоздь
душу  вытрясет.  На  эдаких  лодьях  сколь  вы одного рыбьего зуба монастырю
привезете...
     - Не  им  в  море  идти! - сказал кормщик. - Им на бережку сидеть, богу
молиться.
     Молебен  кончился,  Ермил побежал к мастеру Кочневу, понес ему топор на
длинном  топорище  - выбивать подпоры. Лодьи, назначенные к спуску, без мачт
и  без оснастки, стояли на городках из бревен у самой воды на пологом берегу
Двины.  Чреватые, просмоленные огромные днища словно просились, чтобы скрыли
их в море.
     - И  то пора! - сказал дед Мокий. - Лодьи Тимофей добрые выстроил, река
в  заливной  воде  убывать  начала,  самое  время  к  спуску. Оснастим, да и
пойдешь,  Иван  Савватеич,  в  море; люди говорят, от льда очистилось, живет
наше морюшко...
     Кочнев  взял у Ермила топор, поплевал на ладони, вздохнул. Оба - мастер
и  подручный  - вместе подняли топоры, в лад ударили по бревнам, подпирающим
корму  судна.  Лодья  качнулась  на огромных, смазанных ворванью, деревянных
полозьях,  поползла  кормою  к воде. Морского дела старатели затаив дыхание,
без  шапок,  смотрели,  ладно  ли спускается судно. Ловко спущено - жить год
без горя. А случись что при спуске - готовься к беде.
     - Ладно  закачалась!  -  сказал  дед  Мокий.  - Добрый тебе путь будет,
кормщик!
     Едва  спустили  первую  лодью,  как  плотники  начали  поднимать на ней
мачту.  За  первой  спустили  еще - двухмачтовую, за ней - третью. Над рекою
вперебор,  весело  застучали топоры, еще многое надо было доделать на плаву.
Пригнанные  из  города  служники  вместе с монастырскими плотниками работали
белыми  ночами,  не  только  днем.  Тимофей Кочнев, исхудавший, с бороденкой
торчком,  сухой,  жилистый,  быстрый,  сам  снастил  суда, ругался с келарем
Агафоником,  грозил  ему,  что вот-де приедет от Москвы Иван Кононович, быть
большому  шуму.  В  оснастке Кочневу помогал Рябов; дед Мокий более сидел на
бережку,  глядел  на  белокрылых  чаек,  размышлял.  Ноги уже худо слушались
старика, подниматься на лодьи ему было трудно.
     Когда  у  Рябова  выдавалось свободное время, он подсаживался к старому
кормщику,  выспрашивая  его  обо  всем,  что  тот  испытал  на  своем  веку,
внимательно слушал поучения.
     - Во  льды  попадешь  -  не робей! - учил Мокий. - Что плохому по уши -
удалому  по  колена.  Ты  льдов  берегись,  а коли попал - не робей. Торосья
идут,  визг,  стон, одна дума - живым не протолкаться. А ты той думе ходу не
давай.  Лодейные  наши мастера люди головатые, от дедов строят суда так, что
раздавить   их   трудно,  днища-то  примечал,  какие?  Словно  яйцо!  Вот  и
размышляй.  Да  ведь не впервой тебе - бывал тертым, тогда вместях попали...
Далее  слушай:  ежели  зазимуете,  мой  тебе  совет,  детушка:  всю ватагу в
великой  строгости  держи, чтобы люди сном не баловались, али тоской-скукой.
Пожалеешь  -  похоронишь.  Народ  наш  промысловый  недаром  об  зимовьях со
скорбью  сказывает:  люди мрут - нам дорогу трут, передний-де заднему - мост
на погост. Строгость, Иван Савватеич, в беде первое дело.
     Рябов вдруг засмеялся.
     - Чего веселишься? - удивился дед Мокий.
     - Как  мы  в  запрошлом году с тобой, дединька, зазимовали, вспомнил! -
сказал Рябов. - Повалился я тогда спать, а ты меня веревкой, веревкой...
     Дед тоже засмеялся, добрые морщинки собрались возле его глаз.
     - Осерчал ты в ту пору...
     - Осерчал,  да живой остался. А ты меня, дединька, погнал моржовое сало
беречь...
     Мокий засмеялся пуще:
     - Было, было. Повадился к нам ошкуй моржовое сало пить...
     - Пудов  пять  зараз  тот  медведь  выпил!  -  сказал  Рябов.  - Я его,
клятого,  свалил,  а  ты  сразу с бочкой. Переливать, дескать, обратно, пока
горячее...
     Подошел Кочнев, спросил:
     - С чего смехи-то?
     - Да  вот  ошкуя  вспомнил! - сказал Рябов. - На Новой Земле дело было.
Что ж, скоро ли пойдем, господин лодейный мастер?
     Кочнев подумал, ответил не сразу:
     - Надо бы к воскресенью.
     ...В  ночь  на  субботу все шесть лодей - три новые и три старые - были
готовы  к  дальнему  морскому  пути.  Монастырский  отец  оружейник  выдавал
служникам-промышленникам  снасть  для боя моржей по счету, - железо ценилось
дорого.  Другие  служники вереницей несли на суда двухгодовой запас - муку в
кулях,  бочки с крупами, соль, масло. На лодьях в каютах-казенках ради сырой
погоды  топились печи; люди, готовые к выходу в море, уже жили не на берегу,
а на судах.
     Рябов,  в  накинутом  на широкие плечи суконном кафтане, в рыбацких, до
бедер,  юфтовых,  промазанных  ворванью  сапогах-бахилах, в вязаной фуфайке,
стоял   у   сходен,   негромко   разговаривал  с  мальчиком  подростком  лет
четырнадцати.  Мальчик  был  в порыжелом подрясничке, в скуфейке, черные его
глаза горячо смотрели на Рябова.
     - За  кулями  и  схоронишься!  - говорил Рябов. - Никто тебя, детка, не
приметит.  Заснул  на  лодье,  а  как  в  море  выходили - не услышал. Всего
делов...
     Мальчик кивнул черноволосой головой и спрыгнул на лодью.
     - На корму иди! Слышь, Митрий? - крикнул Рябов.
     Мальчик, хромая, скрылся за бочками и кулями.
     - Загрызут  его  здесь!  -  сказал Рябов Мокию. - Толмачит на иноземных
кораблях,  а  какая парню польза? Он толмачит, а что денег заплатят, то - на
монастырь. Прошлое лето, как мы в море ушли, он здесь вовсе оголодал...
     Мокий вздохнул:
     - Сирота,  кому не лень, тот и по загривку. Выучится - добрым мореходом
станет.
     - Он  и  то грамоте обученный, - сказал Рябов. - И письменный, и компас
знает.  Где  в  море  перевал, где курс сменяем, глядишь, напишет, а после и
прочтет. И себе добро, и другим не без пользы.
     Утром,  в  воскресенье, после того как отстояли молебен для плавающих и
путешествующих,  келарь  подошел  к  толпе служников, поклонился, попросил к
отвальному  столу  - не побрезговать дедовским обычаем. Стол был поставлен в
монастырской  трапезной  -  это  означало  выход  в  море, прощание со своей
землей  надолго.  Под  образами  в  красном углу сел только нынче приехавший
лодейный  мастер  Корелин Иван Кононович, славящийся своими лодьями по всему