жилья,  дома. Сердце на малое время застучало, испарина выступила на лбу, но
Сильвестр   Петрович   устыдил  себя,  встряхнулся,  вошел  в  горницы,  все
уставленные  цветами  в  горшках  и  горшочках, устланные половиками, тихие,
светлые...
     Родион  Кириллович  сидел  в низком креслице у широкого слюдяного окна,
читал  толстую  на  застежках  книгу.  Увидев вошедшего, спросил дребезжащим
старческим голосом:
     - Кого бог послал? Поди ближе!
     Иевлев  назвался,  сердце  опять  заколотилось - сейчас выбежит она. Но
она  не  шла.  Старик,  схватив  костылек,  мелко переступая слабыми ногами,
захромал  навстречу,  обнял  и долго с нежностью всматривался в обветренное,
посеревшее от усталости юное еще лицо.
     - Сильвеструшко! Вот бог радости послал...
     И захлопотал:
     - Кафтан  долой! Застудишься, горячкой занеможешь! В сухое переоденься.
Маша, да куда ты запропала, беги скорее, неси платье сухое...
     Марья  Никитишна,  дядюшкина  названная дочка, сирота - родственники ее
сгорели  вместе  с избой в Белом городе в летний пожар, - вся зардевшись, не
поклонившись  даже  Сильвестру  Петровичу, принесла сухое дядюшкино платье -
турский  кафтан  с  меховой  опушкой,  сафьяновые  шитые  туфли  с загнутыми
носками,  белье,  охнула, убежала. Иевлев стоял неподвижно - до чего красива
стала  названная  сестра.  Дядюшка взглянул на него, проводил Машу взглядом,
вздохнул, сказал:
     - Идет, идет время, вот и в невесты выросла Марья...
     - Сватают? - спросил Иевлев и испугался того, что спросил.
     Родион Кириллович покачал головой:
     - Кто  сироту посватает? Был бы я богат, а то ведь, сам знаешь, всего и
имения, что рухлядишки вот в дому...
     Говорил, а глаза смотрели пристально, словно бы испытывая.
     Переодевшись,  Иевлев  сел  на  лавку,  улыбнулся  вдруг  всему обличью
дядюшки,  с  детства  знакомым и любимым запахам трав, что пучками висели по
горницам,  книгам  и  листам  летописей,  что лежали повсюду, веселому пению
пушистой  желтой  птички,  что скакала в клетке на окошке. На душе сделалось
спокойно,  легко,  как  всегда бывало под дядюшкиной кровлей. И мило, весело
стучали наверху Машины легкие ножки.
     - Ну?  -  спросил  дядюшка. - Чему радуешься, корабельщик? Сидит и весь
расплылся! Построил корабль?
     - Не построил.
     - Что ж голландцы твои?
     - Не  могут, дядюшка. Они ведь давно ничего не строили. Матросами были,
потом  двадцать лет назад "Орел" царю Алексею работали, а кто чертежи делал,
теперь  не  узнать.  Оба  они,  и  Коорт  и Брандт, в большой упадок пришли,
сколько  лет  не своим ремеслом промышляли, нивесть чего делали: щипцы вот -
свечной  нагар  снимать,  панцыри кожаные, пуговицы, ножны сабельные, пряжки
для башмаков...
     Родион  Кириллович  слушал,  оглаживал  белыми,  худыми пальцами редкую
бороду, потом вдруг встрепенулся:
     - Да  ты  что, голубок, словно бы защищаешь старичков своих. Разве я им
судья? Не в них дело-то, не в них, не в старичках. Пристань-то построили?
     Иевлев сказал, что нет, не построили.
     - А верфь?
     - Строим, дядюшка. Дело новое, небывалое...
     - Небывалое, говоришь?
     - Небывалое, дядюшка...
     - Так, так... ну, небывалое - значит, небывалое...
     Старик  улыбался  загадочно,  смотрел в глаза племяннику, иногда пальцы
его  перебирали  старые,  темного  янтаря  четки.  Маша носила сверху стопы,
оловянные  сулеи,  тарелки,  полотенца  - утирать руки. Вкусно пахло жареной
говядиной,  глухарем,  что  подавался  здесь  в  черной  со сливами подливе.
Иевлев  говорил  невразумительно,  через  пень в колоду, более слушал Машины
шаги,  нежели  то,  что  отвечал ему Родион Кириллович. Потом вдруг подумал:
"Ужели поклонится и уйдет! И что за обычай глупый - порознь обедать!"
     Но  дядюшка,  словно  читая  его  мысли,  велел Маше садиться здесь - с
ними. Глаза Марьи Никитишны весело заблестели.
     За  обедом  Сильвестр  Петрович  вспомнил поручение Апраксина, спросил,
как  бы  поискать  в  Приказе,  или где дядюшка велит, чертежи кораблям, что
строились на Двине и на Волге.
     - Поищем!  -  ответил дядюшка, наливая себе и племяннику фряжского вина
в  старые  тяжелые  кубки.  Отпил,  подумал, потом заговорил, посмеиваясь: -
Бешеный  мужик,  сербин Крижанич не без правды писал: - "чужебесие", помнишь
ли?  Или не слыхивал ты такого сербина? Вздору много из-под пера его шло, но
некие  мысли  запомнились  мне  надолго;  чужебесие али глупость, от которой
иноземцы  над  нами  господствуют,  обманывают  нас всяко и делают из народа
нашего  чего  захотят  -  вот  как сербин писал. За бешеные свои рассуждения
скончал  сербин  живот  свой  в Сибири, но слово его "чужебесие" ты попомни,
племянничек...
     Родион Кириллович усмехнулся:
     - Верфь  вам  дело  новое, небывалое. Корабль - вовсе не бывшее. Ботик,
что  царь Петр Алексеевич в амбаре на Льняном дворе отыскал да на речку Яузу
спустил, тоже было дело новое, неслыханное, невиданное. Так ли?
     Сильвестр Петрович ответил:
     - Еще бы старое!
     - Вишь,  еще  бы! А то неведомо тебе, детушка, что эдакое новое есть не
более,  нежели  крепко  забытое  старое,  - уже не улыбаясь, всердцах сказал
дядюшка.  -  Забывать  свое  доброе - мы умельцы, а помнить - вряд ли такого
сыщешь.  Неведомо  нам  нынче,  что  многое было на Руси, было да прошло, да
быльем  поросло. Погоди, вот нынче отдохнешь, а завтра поведу тебя в Приказ,
положу  пред  твоими  очами  книги  да листы рукописные, - ахнешь! И многое,
детка, откроют тебе летописи да хронографы...
     Маша  подняла  тонкие  брови,  сложила  руки на высокой груди, силилась
понять, о чем толкует дядюшка, глаза ее то вспыхивали, то погасали...
     Мелкими  глотками  попивая  фряжское, глядя перед собою сосредоточенным
взглядом, окольничий по памяти читал.
     "В  лето  шесть  тысяч  четыреста сорок девятое иде Игорь на греки, яко
послаше  болгаре  весть  к  царю,  яко  идут руссы на Царьград скедий десять
тысяч". Ске-едий!
     И спрашивал:
     - А что в Несторовской летописи скедия означает? Ведаешь ли?
     - Скедии - лодьи древних руссов!
     - То-то,  что древних руссов. Ты размышляй - скедий десять тысяч! Флот!