И отвернулся - смотреть на тихое холодное осеннее озеро.
     В  ночь  на  воскресенье более сотни мужиков, пригнанных строить верфь,
пристань  и  корабли,  -  ушли.  С ними бежали и колодники - человек десять.
Сваи  били теперь пореже, бревна тесали потише. Шумели длинные унылые дожди.
Тиммерман,   сам   вспоминая  то,  чему  когда-то  учился,  учил  математике
Апраксина,  Иевлева и Лукова. Ржевский и Воронин учиться отказались наотрез,
сказали, что не так у них вотчины бедны, чтобы головы себе натруждать...
     На  Кузьминки  все  работы на озере остановились. Мужики четвертый день
не  получали хлеба. Варить было нечего, люди молча лежали в сырых землянках,
иные  копали в лесу корни, третьи христом-богом просили подаяния в Веськове.
Волей-неволей пришлось бросать строящуюся верфь - ехать в Москву.
     Дьяк  Пафнутий Чердынцев, скребя ногтями в бороде, нудно стал толковать
Апраксину  и  Иевлеву,  что  потехи  на  озере  не в пример дорого обходятся
казне,  что  более  давать  кормовые  не  велено,  а ежели князь-оберегатель
скажет, тогда он, дьяк, и отпишет роспись.
     Иевлев,  теряя  власть  над  собой,  крикнул,  что  Василий  Васильевич
Голицын  великому  государю пушек не дал, то дьяку ведомо, и потому он внове
шлет  к  Голицыну.  Дьяк  смиренно  молчал,  выжидая,  пока приезжий с озера
перестанет  гневаться.  Толковать  с  ним  не  было смысла. "Софьин! - решил
Иевлев. - За нее стоит! Что ж, попомним!"
     В  Москве  ни  на Кормовом, ни на Сытенном, ни на Хлебном дворах ничего
без  указа  князя-оберегателя  не  давали.  Иевлев  и  Апраксин вновь сели в
седла.  Весь  день  искали  царя  -  его  не  было  ни  в  Коломенском, ни в
Воробьеве,  ни  в Преображенском. Измокли, оголодали, загнали коней и только
к  ночи  отыскали  Петра  Алексеевича  в немецкой слободе - на Кукуе, в доме
Лефорта.
     Царь  сидел  в  низком  чистом  теплом  зальце  со  множеством  зеркал,
отверткой   развинчивал   немецкий   мушкет   короткоствольный,   с  легким,
отделанным  серебром ложем. Лефорт, в кружевах, любезно, с поклоном попросил
прибывших  присесть,  отдохнуть,  быть гостями в его скромном доме, отложить
дела  до  завтра. Но ни Апраксин, ни Иевлев не присели. В два хриплых горла,
перебивая  друг  друга,  заговорили,  что  более так не может продолжаться -
либо  строить  корабли на Переяславле-Залесском, либо бросать сию затею и не
тратить время попустому.
     Петр  свел  круглые  брови,  крепко сжал маленький мальчишеский рот, не
попадая  в  рукава,  долго  натягивал кафтан. Лефорт с шандалом в руке пошел
провожать,  утешающе  пожал локоть Петра, сказал, что хоть до утра, но будет
ждать его величество ужинать.
     - Жди! - велел Петр.
     Когда  садились  на  фыркающих  под  проливным  дождем  коней, в мокрые
седла,  вдруг  стало  жалко теплых огней Лефортова дома, жалко, что не поели
там горячего, не обогрелись...
     Молча,  нахлестывая  коня  татарской  камчой,  Петр  Алексеевич  гнал в
Китай-город,  к  Китайской  стене,  где возле церкви Зачатья жительствовал в
своем  доме  дьяк  Чердынцев.  Уже  в  городе, придержав коня, Петр подождал
Апраксина  и  Иевлева,  спросил, что на озере. Федор Матвеевич рассказал все
без   утайки,   как   всегда   -  прямо  и  спокойно.  Иевлев  рассказал  об
Архангельске,  будто  есть  там  добрые мастера корабельного дела. Петр живо
оглянулся на Сильвестра Петровича, спросил:
     - Верно ли?
     И добавил:
     - Узнай  доподлинно,  коли  так - ехать тебе туда за мастерами. Вези их
на озеро...
     Дьяк  Чердынцев,  запершись  на  все  засовы, под лай и хрипенье цепных
псов,  играл  с  гостями в запрещенную игру - зернь, когда в ворота застучал
царь  Петр  Алексеевич.  Игру  спрятали,  дьяк кинулся на лавку - показаться
немощным,  но  царь  ударом ноги свалил лавку и потащил Чердынцева в Приказ,
пиная  его  сапогом  и  творя  на  ходу  расправу.  Зайдясь от ужаса, словно
онемела  дьякова  супруга,  даже  не нашлась подать Пафнутию шапку. Дьяк, не
привыкший  к  побоям,  сразу  же  покаялся в страхе своем перед оберегателем
Голицыным  и  обнес других дьяков - и Хлебного и Сытенного. Петр пошел далее
с Апраксиным, а Иевлева оставил с Чердынцевым - писать росписи для озера.
     Всю  долгую  ночь  Пафнутий  прикладывал  к  опухшему лику тертый хрен,
считал  четверти и лопаты, бочки и ведра - горох, муку, масло, крупу, охал и
на рассвете погнал на озеро обоз.
     - А  говорили,  потеха  у  них  на Переяславле, - молвил дьяк, провожая
Сильвестра Петровича. - Хороша потеха - коли эдакими обозами жрут...
     - Ты,  Пафнутий  Никитич,  казне дороже обходишься! - заметил Иевлев. -
Куда дороже...
     - Так  зато  ведь  голова какая! - самодовольно согласился дьяк. - Меня
хоть  пытай,  хоть  режь, хоть огнем жги, хоть на виску вешай - не откроется
вот ни столечко...
     И показал на ногте, как ничего не откроется.
     - Умен, за то и держат!


3. ДЯДЮШКА И МАША

     Не  сомкнувший  глаз  всю  нынешнюю  ночь,  Иевлев  задумался  - где бы
поспать  хоть  часок,  и  сразу  же  решил: поеду к дядюшке Полуектову - там
всегда  рады  мне.  Да  и  некуда  было  более ехать: матушка давно померла,
батюшка  чудит  в  дальней  деревеньке.  К  богатым  из друзей потешных - не
хотелось.  Куда  худородному  в  расписные палаты. Да и друзья они, покуда в
потешных, а дома - какие друзья! Там своя жизнь...
     Задремывая  на  ходу,  думая  о  том, что надо спросить у дядюшки, ехал
медленно  в  давке  кривых  московских  улочек, покуда не замахнулся на него
дюжий   детина   кистенем,  покуда  не  закричали  луженые  глотки  -  пади,
поберегись, ожгу!
     Конь  встал  на  дыбы,  рванулся  в  сторону.  Мимо,  в  Кремль, думать
боярскую  думу  -  ехали  бояре,  кто  верхом,  кто  в  колымаге,  дородные,
бородатые,  все со стражей, а стража - кто с протазаном, кто с кончаром, кто
с  алебардой.  Торопились,  били в литавры, разгоняли народ кнутами, а зачем
торопились?
     Иевлев,  охолаживая коня ладонью, усмехнулся: торопились ждать в сенях,
браниться  у  постельничьего крыльца, ябедничать, выхваляться, подлещиваться
к  слабоумному Иоанну, креститься в испуге, когда прогромыхает сапогами Петр
Алексеевич...
     Возле  Печатного  двора  Иевлев спрыгнул на бревно, положенное у ворот,
отворил  калитку,  переговариваясь  с древним стариком-воротником, сам задал
коню  корм,  вымыл  руки  у  колодца, вошел в чистые сени дядюшкиного, в два