члены  вырезались  по  лекалам,  работы шли споро, с толком. Франц Федорович
Тиммерман  оживился,  подолгу  беседовал  с Кочневым, на постройке был с ним
почтителен.  Работали  и  колодники, и вологжане, и рязанские, и ярославские
плотники,  работали  и царевы корабельщики. Апраксин, Иевлев, Луков, Воронин
отморозили  на  ветру  лица, мазали щеки гусиным жиром, от света до света не
расставались   с   плотничьим  топором,  с  отвесом,  с  молотком.  Длинными
вечерами,  когда  за стенами избы выла метель, Апраксин и Сильвестр Петрович
узнавали,  что  такое  деклинация  математическая и как ее брать, как мерять
масштаб,  кто  был  Николай Тарталья и что есть живая сила. Мучаясь, корпели
над  латынью.  Старенький  Тиммерман,  сделав значительное лицо, поколачивая
ребром  ладошки  по столу, не торопясь пересказывал то немногое, что понимал
в  Копернике;  сам путаясь, заглядывая в книгу, толковал о линии пересечения
экватора  с  эклиптикою,  о  шарообразности земли, о сферической астрономии.
Толковал  и  Кеплера  с  превеликим  трудом,  сам пугаясь того, что говорил.
Тайны   мироздания   познавались  будущими  моряками  в  душной  хибаре  под
завывание  студеных  озерных  ветров,  при  свете  сальных свечей. От новых,
непонятных  слов,  от  непривычных  понятий,  от  космических  представлений
бывало,  что  делывалось  страшновато,  слова запоминались с трудом: эллипс,
вектор, радиус... кубы больших полуосей орбит... квадраты времен...
     Поздним  вечером  Франц Федорович перевел эпитафию, написанную Кеплером
для  самого  себя:  "Прежде я измерял небеса, теперь измеряю мрак подземный;
ум мой был даром неба..."
     Прянишников на печи поежился:
     - Ишь ты... досидимся здесь до мрака подземного...
     Федор  Матвеевич  задумчиво  потер  ладонью  свой подбородок с ямочкой,
поглядел в сторону печки, произнес невесело:
     - До мрака подземного много надо дела переделать...
     Как-то   к   нему   подсел   Кочнев,   стал   вместе  с  ним  разбирать
математическую  формулу. Оказалось, что, слушая подолгу Тиммермана из своего
угла,  он  запоминал  и  понимал  все,  чему  учил Франц Федорович, а теперь
твердо  решил  учиться вместе с корабельщиками. Вопросов у них было столько,
что  Тиммерман  даже за голову хватался, но корабельщики требовали ответа, и
Тиммерману  приходилось  отвечать,  не  нынче  - так завтра, не завтра - так
днем позже.
     - То-то!  - говорил Федор Матвеевич. - Мы, брат, за наши деньги из тебя
все вытрясем: и то, что помнишь, и то, что забыл. Нам знать надобно!
     И нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.
     Однажды,  сидя  с  грифелем  у  стола, Апраксин оборотился к Воронину и
спросил:
     - А  ты  что, Яким, спишь столь много? Умнее всех? Али стыд не ест, что
Тимофей Кочнев более нас, царевых корабельщиков, знает корабельное дело?
     Яким сипло ответил:
     - Мне,  дворянину,  холопь  не  указ!  Он  тем кормится, что знает, а я
вотчиной сыт... Да и что мне с ним за столом сидеть?
     Кочнев взял свою шапку, плотно закрыл за собою дверь.
     - Да-а... Тимофей... - неопределенно произнес Ржевский.
     Все долго молчали, потом Иевлев сурово заговорил:
     - Глуп  ты,  Яким!  И  чего нам здесь местами чиниться, коли есть среди
нас и такие и сякие, и худородные, и конюхи, и кречетники, и иные разные...
     - А  тебе,  Сильвестр  Петрович, сии конюхи да кречетники не по душе? -
осведомился ровным голосом Васька Ржевский.
     Апраксин подмигнул Иевлеву, тот спросил в ответ:
     - Отчего же не по душе?
     И  отвернулся,  чтобы  не  видеть  русоволосого,  розового, ясноглазого
Васютку Ржевского...
     С  этого  дня  Кочнев  грифеля  в руки не брал и у Тиммермана ничего не
спрашивал.  Дважды  Иевлев  звал лодейного мастера сесть за дубовый стол, на
котором  Франц  Федорович  раскладывал  свои  книги и ученые листы, и дважды
Тимофей угрюмо отказывался.
     Когда  наступило лето, Иевлев и Апраксин часто сиживали на берегу озера
с  Кочневым,  спрашивали  у  него  все,  что тот знал о море, он не торопясь
отвечал.  Здесь,  на  прибрежном  озерном  песке, щепкой вычерчивал лодейный
мастер  корабельный  набор, подробно учил переяславских корабельщиков своему
делу.
     В  июне  на  озеро  приехал  Петр Алексеевич с Ромодановским, Лефортом,
Гордоном,   с   иноземным   шхипером  и  негоциантом  Яном  Урквартом.  Царь
повзрослел,  но  движения его были так же порывисты, угловаты, как и прошлым
летом,  голос  часто  срывался, ноздри короткого носа раздувались. Ходить он
точно  бы  не  умел,  бегал,  размахивая  длинными  руками. Увидев готовый к
спуску  корабль,  поцеловал Тиммермана, который всегда умел быть под рукою в
хорошую  минуту.  Апраксин  стал  рассказывать  про Кочнева; Петр кивнул, не
слушая,  велел  Францу  Федоровичу  спускать  судно  на воду. Тимофей Кочнев
стоял   поодаль,  смотрел,  как  построенный  им  "Марс"  за  носовую  часть
привязывают  канатом  к  сваям,  как  выбивают  из-под  киля стапель-блоки и
снимают  лишние  подпоры.  Голландский  старичок  Брандт  с  поклоном  подал
Тиммерману  топор  на  длинной  ручке.  Иевлев,  зло взглянув в глаза Францу
Федоровичу,  перехватил  топор и позвал Кочнева. Кочнев не торопясь подошел,
но  Франц  Лефорт  закричал,  что  спускать корабль должен великий шхипер, и
Петр Алексеевич пошел к канату, который надо было рубить.
     - Тебе приказывать, - велел Иевлев Кочневу.
     Кочнев громким веселым голосом крикнул стоявшим наготове мужикам:
     - Подпоры вон!
     Мужики   ударили  деревянными  кувалдами,  последние  подпоры  вылетели
из-под  корпуса  корабля,  судно  всей  тяжестью  легло  на  полозья,  канат
натянулся  как  струна,  Франц Лефорт с бутылкой мальвазии подошел танцующей
походкой к кораблю, разбил бутылку о форштевень, сказал с поклоном:
     - Имя  тебе  будет,  корабль,  -  "Марс", плавать тебе счастливо многие
славные годы...
     Кочнев махнул рукой, крикнул царю:
     - Руби канат!
     Петр  Алексеевич  ударил  с  плеча раз, другой, третий, канат с треском
лопнул,  "Марс" медленно пополз на полозьях в воду, гоня перед собою высокую
пену.  Петр,  бледный  от  волнения,  еще  раз  поцеловал  Тиммермана, обнял
Лефорта,  Апраксина,  Иевлева.  На  палубе  "Марса" уже скакал Яким Воронин,
кричал счастливым голосом:
     - Плывет! Ей-богу, плывет! Корабль!
     Вскоре  на озеро прибыл поезд царицы Натальи. Петр встретил ее с робкой
нежностью  -  так  несвойственной  всему  его  облику.  Но тотчас же, словно
позабыв,  побежал  на "Марс" ставить корабельную снасть, а при матушке велел
неотступно быть Иевлеву.