крикнул:
     - Быть  же  винной  чаре на первых засылах. Наливай, Родион Кириллович,
пусть обносит...
     Старик,  подняв  сулею,  налил кубок. Руки у него дрожали, сулею принял
от него Луков, стал наливать чару за чарой.
     Маша  пошла  с  подносом  меж гостями, кланяясь каждому низко и не смея
никому взглянуть в глаза.
     За  столом  Петр  посадил  ее  по  новому,  неслыханному обычаю рядом с
Иевлевым  и  сразу  забыл  о сватовстве. Отвалившись к стене, уперев большие
кулаки  в  столешницу, рассказывал, что в королевстве аглицком заведен новый
обычай:  чины  в армии не даются за заслуги, а покупаются за большие деньги.
Кто  не поскупится - тому и генералом быть, а кто беден - тому и капитана до
старости не дождаться.
     - Ловко! - сказал Иевлев.
     - Молодец!  -  усмехнулся  Гордон.  -  Нет лучше, как он придумал. Раны
ничего не стоят, деньги все стоят...
     И плюнул, осердясь.
     - Вишь,  -  сказал  Петр, - не без пользы и для нас... Теперь, глядишь,
кто победнее и к нам в службу с охотой прибудут...
     Все  промолчали.  Петр  пытливо  взглянул  на  Иевлева,  на  Лукова, на
Меншикова,  вздернул  головой  и велел подать себе бумагу да перо. Попыхивая
трубкой,  быстро  писал  список - кому по весне ехать в город Архангельский.
Сердился  на  Меншикова,  что  прекословит,  зачеркивал,  опять писал. Потом
писал  Иевлев  -  какие  надо  брать  с  собою  корабельные припасы, а Петр,
похаживая по горнице, диктовал. Прощаясь, сказал невесте:
     - Ну что, свет мой, русая коса, моя девичья краса, чего не воешь?
     Положил руку на ее плечо, велел строго:
     - Без меня свадьбы не играть!
     И оборотился к старику окольничему:
     - Покуда  зима,  собери,  Родион Кириллович, все листы, что до морского
дела  касаемы,  и все списки летописные. Пусть Сильвестр читает. Он у нас не
глуп на свет уродился.
     И,  низко  наклонившись,  чтобы  не  удариться  о  притолоку,  вышел из
горницы.  За ним с шумом и шутками хлынули все остальные. Было уже далеко за
полночь.   Крупными   хлопьями   падал  снег,  по  узким  улочкам  подвывала
начинающаяся  вьюга.  Обсыпанные  снегом,  неподвижно  дремали караульщики с
алебардами,  дозорные  пешего  строю похаживали с мушкетами от угла до угла,
спрашивали у всадников:
     - Кто такие? За какой надобностью?
     Луков отвечал каждому:
     - Воинские  люди  за  государевым делом, открывай рогатку, покуда плети
не получил...
     Рогатки  скрипели,  дозорные  опасливо втягивали голову в плечи: кто ни
пройдет, тот и дерется, эдак и своего веку не изжить...
     Петр ехал с Меншиковым, говорил раздумывая:
     - Море,  море...  и  радость  не  в  радость без него, Данилыч. Повидал
летом,  а  нынче  все  оно  чудится.  Отчего  так? - И, не дожидаясь ответа,
продолжал:  -  Дождаться  весны  -  и опять к Архангельску. Корабли строить,
моряков искать. Трудно... Как там Федор Матвеевич справляется, а?


                                             То   не   беда,  коли  во  двор
                                        взошла,  а  то беда, как со двора не
                                        идет.

                                                                   Пословица


                                           Правда истомилась, лжи покорилась

                                                                       То же


ГЛАВА ВТОРАЯ


1. МОНАСТЫРСКИЕ СЛУЖНИКИ

     В   церкви  Сретенья  Николо-Корельского  монастыря  отошла  всенощная.
Старцы,  в  низко  надвинутых  клобуках,  в грубого сукна рясах-однорядках и
волочащихся  по  ступеням  храма  мантиях,  стуча посохами и мелко крестясь,
неторопливо  шли в келарню ужинать. Игумна Амвросия поддерживали под локотки
отец  келарь  и  отец  оружейник: игумен был немощен, едва шагал негнущимися
ногами.  Лицо  у  Амвросия  было  сердитое,  под  клочкастыми,  еще  черными
бровками поблескивали маленькие недобрые глазки.
     Рыбаки,  служники  монастыря, завидев игумна, встали. Но он отвернулся,
не  благословил  никого:  потопили  карбасы,  потеряли дорогие снасти, а еще
просят благословения...
     Кормщик  Семисадов,  проводив  братию  взглядом,  плюнул  в сторону, за
сосновое могильное надгробье, покачал головой.
     - Худо, други. Не миновать беды.
     Дед  Федор  -  старенький, худенький, легонький, исходивший море вплоть
до  Карских  ворот,  два  раза  зимовавший на Груманте, бесстрашный и добрый
рыбацкий  дединька,  -  вздыхал,  моргал,  шептал кроткую молитву, как бы не
засадили  монаси  доживать  старость в тюремные подвалы, во тьму, на хлеб да
на воду до скончания живота.
     - Хотя  бы  покормили,  треклятые  молельщики,  перед началом-то! - зло
молвил  кормщик  Рябов. - Так голодными и предстанем рабы божий на их скорый
суд...
     В келарне монахи пели молитву.
     - Тоже молельщики! - сказал Семисадов. - Ни складу, ни ладу...
     Покуда  монахи  ужинали,  салотопник  Черницын  принес  каравай  хлеба,
рыбу-палтусину  и  две  редьки.  Палтусина  была  строгого  посолу, такая не
протухнет  никогда.  Рыбаки  ели  молча, запивали родниковой водой из корца.
Потом  собрали  крошки,  корочки,  завернули  в лопушки, - мало ли что решит
божий суд.
     - Давеча  без  вас  обоз куда-то отправили, - рассказывал Черницын. - Я
считал,  считал подводы, да и счет потерял. Перегрузили на струги - не менее
полсотни  посудин.  И все рыба хорошая, дорогая. Как деньгами не подавятся -
монаси проклятые...