кому шапку ломать.
     Иноземцы  опять  завели  драку,  вывалились  на ветер колоться шпагами.
Один,  весь  в  кровище,  рухнул наземь. Помирать его тоже отнесли на реку -
там можно было обобрать усопшего поспокойнее.
     - Может,  в  дальнюю камору пойдем? - спросил Митенька, робея шуму и со
страхом поглядывая на беспрестанно хлопающую дверь кружала.
     - Везде  насидимся!  -  ответил Рябов. - Я сюда, детушка, не по пути на
малое время заворотил. Во славу ныне гулять буду!
     Светлые  глаза  его  вспыхнули  недобрыми  огнями, тотчас же погасли, и
лицо вдруг сделалось угрюмым и немолодым.
     - А и намучились вы, видать, дядечка! - тихо сказал Митенька.
     - Тебе-то откуда ведомо?
     - Глядючи на вас...
     - Глядючи... вот поглядишь, каков я к утру буду...
     Опять   хлопнула  дверь  -  вошли  корабельщики  с  "Золотого  облака":
начальный   боцман,  плешивый,  черный,  худой;  с  ним  два  матроса,  один
абордажный  -  для морского бою - в панцыре и с ножом поперек живота, другой
-  палубный  -  весь  просмоленный,  в бабьем платке на одном ухе, с серьгой
вдоль щеки. Митенька впился в них глазами, толкнул Рябова, прошептал:
     - Ой, дядечка, кабы худа не приключилося...
     - От них-то? - с усмешкой спросил Рябов. - Больно мы им нужны...
     Корабельщики  сели  и  спросили себе русского вина, а начальный боцман,
приметив  Рябова, любезно ему улыбнулся и помахал рукой. Кормщик ответил ему
приличным  поклоном.  Все было хорошо: в кружале повстречались морского дела
старатели,  сейчас  они  будут  пить  и, быть может, выпьют за здоровье друг
друга.


2. ДОБРЫЙ ПОЧИЙ

     Гишпанский  старший  боцман  Альварес  дель  Роблес  давно  бы  вышел в
шхиперы  и  получил  в  свои  руки корабль, если бы нашелся такой негоциант,
который  доверил  бы  часть своего состояния этому сладкоречивому, жестокому
черноволосому человеку.
     Негоцианта  такого не находилось, и дель Роблес корабля не получал. Шли
годы,  гишпанец облысел, дважды нанимался к шведам на военные корабли, вновь
уходил  к  негоциантам,  к  голландским,  к  бременским,  к датским. В одном
плавании  был  штурманом,  но  корабль,  груженный ценными товарами - медью,
клинками   и  пряностями,  подвергся  нападению  пиратов,  которые  перебили
команду,  гишпанского  же  штурмана  спасла  судьба,  живым он возвратился в
Бремен  через  два  года. В Бремене гишпанца никто не взял на корабль. Тогда
он  отправился  в  Стокгольм  и еще немного послужил шведам. Но оттуда опять
был  прогнан  и вновь долгое время плавал простым матросом, пока не вернулся
к должности начального боцмана.
     Со   временем   шхиперы   стали  как  бы  побаиваться  своего  боцмана,
заискивать  в  нем, искать его расположения. Люди понаблюдательнее шептались
о  том,  что  корабли,  на  которых  служил  дель Роблес, менее подвергались
нападениям  пиратов.  Говорили  также,  что иные осторожные негоцианты через
посредство    облысевшего    гишпанца   платили   какую-то   дань   каким-то
корабельщикам  и  даже  получали  в  том свидетельство с печатью, на которой
была  будто  бы изображена совиная голова. Говорили еще, что стоило показать
это  свидетельство  пиратам,  завладевшим  кораблем,  как  они с любезностью
покидали плененное судно.
     Разумеется,  все  это  было  чепухой,  на которую не следовало обращать
внимания,  но все-таки гишпанец знал не только свое боцманское дело. Он знал
гораздо  больше  того,  что  надлежало  знать  начальному  боцману, и потому
служил  у шхипера Уркварта, про которого говорили, что он не только шхипер и
негоциант, но еще и воинский человек, правда - в прошлом.
     Дель  Роблес  вместе  со  своим  шхипером  выполнял отдельные поручения
кое-каких  влиятельных  и даже знаменитых персон, и эти-то поручения главным
образом  заставляли  обоих  -  и  шхипера  и  его боцмана - бороздить моря и
океаны,  подвергаться  опасности,  лишениям и рисковать не только здоровьем,
но  и  самой  жизнью, которой они оба чрезвычайно дорожили, догадываясь, что
она одна и что за гробом их ничего решительно не ожидает.
     Начальный  боцман  знал,  что  Рябов запродан шхиперу Уркварту. Знал он
также  и  то,  что  русский  кормщик  ушел  от  святого  отца. Но сейчас его
занимало  другое  дело,  и  ради  этого  дела  он велел толстогубому малому,
служащему  в трактире, подать великому русскому кормщику и лоцману наилучшей
водки и закуски от его, боцманова, стола.
     Малый  подал.  Рябов  удивленно  повел  бровью. Малый объяснил, от кого
угощение.
     - Ишь ты! - сказал Рябов и приказал позвать Тощака.
     Мутноглазый  целовальник  подошел боком, с опаской, воззрился на Рябова
осторожно, - чего еще надобно этому детине?
     - Возьмешь   берестяной   кузовок,   -   велел   Рябов.  -  Чистенький,
гладенький,  получше...  Из  тех, что искусницы на Вавчуге делают... Кузовок
тот  до  самого  краю  завалишь  сладостями  -  хитрыми  заедками медовыми и
маковыми,  ореховыми  на  патоке,  да подиковиннее: кораблики бывают, птицы,
избы, сани... Понял ли?
     Тощак  смотрел с подозрением: где такое слыхано, чтобы питух на сладкое
кидался?
     - Для чего оно?
     - Для надобности.
     - Для какой надобности? Сватов засылать?
     - Сватов  не  буду  засылать.  Слушай  далее - еще не все сказано. Стол
раскинь для большого сидения...
     Целовальник изобразил на лице тупость.
     - Стол  постелишь  не  грязной  тряпицей,  а  шитой  скатертью. На стол
поставишь...
     Рябов задумался, пощипывая бороду.
     - Поставишь  вина  перегонного  да  ухи - доброй, боярской, с шафраном,
чтобы  жирная  была,  слышишь  ли?  Курей  подашь  с  уксусом, да ставленной
капусты  квашеной, да гороху битого с луком и чесноком. Вино чтобы в мушорме
подал,  а  не  в штофе, да не в корце, пить будут большие люди - не воры, не
тати, корабельного дела старатели...
     Тощак   подмигнул   губастому  малому.  Малый  подошел,  свесил  кулаки
кувалдами, вздохнул: с таким кормщиком не скоро справишься.
     - Нынче  будет  твоя  милость  платить  али  когда?  - спросил Тощак. -
Приказу много - денег не видать...
     Рябов  спокойно  взглянул  в  глаза  целовальнику,  ответил,  словно бы