Только  от  этого  голоса  кормщик  пришел в себя, подумал малое время,
посмотрел  в  синее  лицо  келаря и быстро, почти бегом зашагал к Стрелецкой
слободе.  Долгое  время он, петляя между избами, меж лавками гостинодворцев,
заметал  след,  по  которому уже двинулись конные рейтары, отыскивая денного
татя,  учинившего  разбой,  и  кому?  Самому  отцу келарю Николо-Корельского
монастыря!
     Прижавшись  к  горелому  строению,  Рябов притаился, пропустил рейтаров
вперед.  Ругаясь,  они не заметили его, поскакали на Мхи, - туда убегали все
тати,  оттуда  их  тащили  в  узилище,  на  съезжую за решетки. Рябов угрюмо
смотрел  им  вслед.  Да  нет,  не  возьмешь,  не  таков  кормщик  Рябов глуп
уродился, чтобы за так и пропасть, чтобы самому в руки даться...
     Митенька,  припадая  на одну ногу, добежал к Рябову, задыхаясь прижался
к обугленной стене.
     - Ох,  и  запью  ж  я  нынче,  Митрий! - негромко, сощурившись, все еще
круто  дыша  от  бега,  молвил Рябов. - За все за мое горькое, многотрудное,
тяжкое. Ох, запью...
     - Дядечка...
     - А ты не вякай. При мне будешь...
     - День стану пить, да еще день, да едину ночь разгонную. Запомнил?
     - Запомнил, дядечка, - с тоской и болью, шепотом произнес Митенька.
     - То-то! И тухлыми очами на меня не гляди! Не покойник я, чай...


                                             С медведем дружись, да за топор
                                        держись.

                                                                   Пословица


                                            Другу добро, да и себе без беды.

                                                                       То же


ГЛАВА ТРЕТЬЯ


1. В КРУЖАЛЕ

     В  Тощаковом  кружале пили вино и рыбаки, и посадские, и темные заезжие
людишки,  и  гости,  что  торговали  на,  ярмарке  по  самый Семенов день, и
корабельщики  иноземные,  и  разные  прочие  залеты, сорви-головы, безродное
семя.  С  утра до вечера, с вечера до утра, в ведро и в непогоду, в мясоед и
в  пост,  в  праздники и в будни, и зимою, когда день в Архангельском городе
короток  и  несветел,  и  летом,  когда солнце почти что не уходит с неба, -
неслись  из  малых  колодных  темных  окон  Тощакова заведения песни, тяжкие
вопли  людей,  допившихся до зеленого змия, смех гулящих женок, стук костей,
в  которые  играли иноземцы, пьяный шум драки. Пропившиеся зачастую валялись
возле  кружала,  замерзали  свирепыми  зимними  ночами,  мокли  под осенними
дождями,  - никому не было до них дела. На задах деревянной древней церковки
Рождества  богородицы, на пустыре, где ветер посвистывал в лозняке, не раз и
не  два  находили  тела  зарезанных  питухов,  находили  людей  с  пробитыми
черепами,  раздетых  донага, исполосованных ножами, - кому было до них дело?
Нашедший  мертвеца  заходил  к  Тощаку.  Тощак  выносил  корец  вина, добрую
закуску  -  за  молчание.  Тело прикрывали рогожею, волокли в амбарушку. Там
оно  лежало  до  случая,  до  ночи  потемней.  Темной  ночью  везли  тело до
недалекой  широкой  Двины.  Камень  к ногам - и скидывали его вниз; с глухим
шумом  падало  оно  в  воду,  - ищи свищи, не скоро всплывет, а коли когда и
всплывет, то кто узнает - что был за человек, кому кормилец, муж, отец?
     Народ  говорил,  что  водятся  у  Тощака  немалые  деньги. Два раза его
грабили.  Оба  раза  он  отбился,  одного  татя зарубил топором, других двух
забил  до  смерти  железною кочергою. Может быть, они были и тати, разбойные
людишки, а может, и неисправные должники, кто знает?
     К  этому  Тощаку  и  пошел Рябов с Митенькой. Тут бывало вместе с иными
рыбаками,  кормщиками, хозяевами и покрутчиками, вместе со всеми Белого моря
старателями,  запивал  он  вином  все  свои неудачи и горести. Тут с другими
поморами  -  вожами  и  кормщиками,  лоцманами и дрягилями, корабельщиками и
солдатами  - завивал горе веревочкою. Тут пропивался он вовсе, тут случалось
пить  ему  по  двое суток кряду, не выходя и не зная, что нынче - день божий
али черная ночь.
     С  таких,  как  Рябов  - а таких было немного, - Тощак деньги спрашивал
редко,  поил  и  кормил  с  превеликим уважением, вдосталь. Ни Рябов, ни ему
подобные  не  знали,  почему  так  повелось,  знал  один  Тощак:  на морских
старателях  не  разоришься, коли даже и возьмет кого море, а выгода большая.
Люди  честные,  покуда живы, отдадут; знают: кабацкий долг - первейший долг.
Что  пропито, то будет покрыто, сегодня ли, завтра ли, все едино, но покрыто
будет  с  верхом  -  с  алтыном, с деньгой. Конечно, случалось, что рыбацкая
лодья  тонула  в  холодном  Белом  море.  Тогда  Тощак  цмокал губами, качал
длинной, похожей на огурец головой, скорбел, - что, мол, поделаешь.
     Другие  рыбаки  смеялись  над  ним  -  попался  Тощак, обдурило-де море
Тощака, эх, и велики у Тощака убытки!
     Тощак молчал, сопел, но ничего не менялось...
     Нынче  Тощак  тоже  не спросил, с чего кормщик собрался гулять, с каких
таких  доходов;  не  сказал  ничего,  глядя,  как кормщик садится за грязный
стол.
     Губастый  малый  принес  щипаной  трески  в  рассоле, корец перегонного
вина, миску лосевого мяса для Митеньки.
     Своего  архангельского  народу  в  этот день, несмотря на ярмарку, было
немного  -  не  с  чего народишку гулять, зато иноземные корабельщики гуляли
вовсю  -  немалые нажили барыши. Пили русское вино, ставленные меда, пареное
пиво,  закусывали  редечкой в патоке, быстро пьянели от непривычной крепости
русских  напитков,  похвалялись друг перед другом; некоторые тут же валились
на  пол,  другие натужно, хрипло выводили свои песни, третьи затевали драки,
бестолково  тыкались  шпагами,  тут  же  мирились  и опять пили, чтобы через
малое время затеять новую драку.
     - О чем ругаются-то? - спросил Рябов Митеньку.
     - Зачем  своего  перекупщика "Золотое облако" имело, а "Спелый плод" не
имел! Теперь будто все ихние корабли оставят перекупщиков в нашем городе.
     Рябов усмехнулся, сказал:
     - Весело  живем,  ладно! До того ладно, что и не знаем - под кем живем,