- Вы бы очень порадовались!
     Майор изобразил еще большее внимание.
     - Шхипер  Уркварт  купил здесь у монастыря себе лоцмана. И, можете себе
представить, этот скот устроил целую баталию...
     Джеймс покачал головой...
     - Он не желает быть проданным. Он сопротивлялся до последнего...
     - На  них  нужно  надеть  железную  узду!  -  сказал  майор Джеймс. - И
наказания,  настоящие  наказания,  чтобы  они  боялись нас, как негры боятся
своих идолов...
     Он  засмеялся,  показывая  превосходные  зубы. Баба с пустыми ведрами -
старая,  сутуловатая  -  переходила улицу. Майор Джеймс перетянул ее плеткой
по плечам: у русских плохая примета - пустые ведра.


4. РЫБАЦКАЯ БАБИНЬКА

     Уже  совсем  день  наступил, когда Митенька очнулся от своего забытья и
сразу  все  вспомнил  -  как  гуляли  у  Тощака  и  как  навалились потом на
кормщика...
     Страшное  беспокойство  охватило  его,  он поднялся с лавки, на которой
лежал,   потянул   к  себе  рыженький,  линялый,  изъеденный  морской  солью
подрясничек  и хотел было одеваться, как вдруг удивился - где это он, почему
в избе и что это за изба такая?
     Но  и  удивиться как следует не успел, - старушечий голос окликнул его,
и  тотчас  же  перед  ним  предстала бабка Евдоха - сгорбленная, ласковая, с
таким  сиянием  выцветших голубых глаз, какое бывает только у очень старых и
очень добрых людей.
     - Иди,  коли можешь, иди, сынуля, поспешай, - велела бабка и подала ему
кургузенький  кафтанчик  и  порты  холщовые,  многажды  стиранные, в косых и
кривых  заплатках,  да  треушек  старенький,  да  еще  косыночку,  что носят
рыбари, уходя в море.
     Он  оделся,  ничего  не  спрашивая  у бабиньки Евдохи. Рыбачью мамушку,
вдовицу   рыбачью,   плакальщицу  и  молельщицу,  знали  все  морского  дела
старатели  здесь, на Беломорье. Коли она велит, значит надо делать; коли она
посылает, значит надо идти.
     Нынче  ночью,  выйдя  на крики иноземцев, бабуся увидела возле арсеналу
побоище,  увидела, как волокут Рябова рейтары, увидела хроменького Митеньку,
лежащего  в  пыли,  и  поняла: беда рыбаку, беда кормщику от лихих заморских
шишей  да ярыг! Митеньку она с добрыми людьми перенесла в избу, положила ему
холодной  землицы на голову, чтобы оттянула двинская земля жар да лихорадку.
Ночью   же  она  узнала,  что  кормщика  запродали  монаси,  что  кормщик  с
послушником  теперь беглые, - зачем же Митеньке в подряснике показываться? И
покуда  он  спал,  собрала  ему  другую  одежду.  А  покуда Митенька покорно
собирался, не зная еще, куда и как идти, спрашивала:
     - Винище, небось, в кружале трескал с ярыгами?
     Митенька, не смея осуждать кормщика, ответил:
     - Маленько всего и выкушал, бабинька, для сугреву...
     - Знаю я его "маленько"...
     Потом добавила в задумчивости:
     - Оно так: работаем - никто не видит, а выпьем - всякому видно.
     И рассердилась:
     - С кем пьет - того не ведает, - вот худо.
     Митенька молчал, повеся голову.
     - Пойдешь  к  поручику  Крыкову, к Афанасию Петровичу, - строго сказала
бабинька, - в таможенную избу...
     - В  избу,  - повторил Митенька и воззрился на старуху большими черными
глазами.
     - Как  что  было  в кружале и ранее, что знаешь, все ему откроешь. Так,
мол,  и  так,  кормщик  Рябов  иноземными татями украден, и велено, дескать,
тебе,  Афанасий  Петрович, от твоей матушки - бабиньки Евдохи - на иноземный
корабль  идти  с алебардами, фузеями и саблюками и того кормщика беспременно
на берег двинский в целости и сохранности доставить.
     Она задумалась вдруг и заговорила еще строже:
     - А  коли что насупротив скажет, молви от меня ему самое что ни на есть
крутое слово...
     Митенька даже рот приоткрыл от этого приказания.
     - Промеж  них  там  неурядица вышла, - поджимая губы, сказала Евдоха, -
девок,  вишь, у нас мало, обоим одна занадобилась. Так ты, Митрий, не робей,
прямо  ему  все  режь: не дело, дескать, ближнего своего в беде кидать, хоть
ты,  дескать,  нынче  и  поручик,  а  Рябов  нисколечко тебя не хуже. Да еще
припомни  ему,  Афоньке,  как бабинька Евдоха его от раны лечила и вылечила,
да  еще  припомни,  как  он  эдаким  вот  махоньким  ко  мне в корыто мыться
хаживал...
     Митенька захлопал ресницами, не понял.
     - Думаешь,  офицер,  так не от матушки своей народился? И он был мал, и
он  в  голос ревел, и в одном корыте с Ванькой Рябовым золой я их, чертенят,
прости  господи,  отмывала.  Так  и  скажи:  не  заносись, дескать, Афанасий
Петрович,  все помирать будем - и офицер помрет, и рыбак помрет, и архиерей,
прости  господи,  помрет!  Ну,  иди,  иди,  хроменький! Да нет, не скажет он
ничего  насупротив, не таков он человек, не можно того быть, чтобы не сделал
как  надо.  Иди,  детушка,  поспешай,  а я покуда подрясничек твой сиротский
поштопаю, сгодится еще, чай, понадобится...
     Митенька  ушел, бабушка Евдоха поглядела ему вслед, задумалась, сделает
ли  Афоня  как  надо,  и  тотчас  же решила: сделает непременно. Не было еще
такого случая в длинной ее жизни, чтобы не делали люди так, как она просит.
     Да и как было не сделать по ее хотению?
     Многие  годы  к  ней  в  избу клали обмороженных рыбаков-бобылей, чтобы
выходила.  И  никто никогда не умирал, - такая сила материнской любви была в
этой  маленькой,  горбатенькой,  слабой  старушке  ко всем людям, измученным
морским   трудом.   Она   выхаживала  сиротинок  рыбацких,  растила  из  них
богатырей,  кормила  из рожка жидкой кашицей, а потом молодому рыбарю первая
справляла  сапоги  для моря - бахилы, теплую рубашку; сама провожала карбас,
с которым уходило дитятко на промысел...
     Бабинька  Евдоха  в  низкой  покосившейся  своей  избе  лечила страшные
рыбацкие   простуды,   ломоты,  лихорадки.  И  не  наговорными  травами,  не
колдовством  и кликушеством, а великой силой желания помочь, облегчить муки,
не   дать  помереть  хорошему  человеку,  морскому  старателю,  бесстрашному
рыбарю...
     Всех  родных  ее  взяло  море.  И не было у старухи даже могилок, чтобы
поплакать  на  холмике,  чтобы  поправить  крест,  шепча,  как  иные вдовы и